— Знаешь ли ты этого отца Григория? — спросил подьячий. — Мисаил показал, что он твой приятель и проживал у тебя в келье. Надобно было бы предуведомить его об угрожающей ему опасности.
— Откуда у тебя такое сострадание к неизвестному тебе человеку, Андреян? — сказал Леонид. — Надобно думать прежде о себе, а там уже о других.
— Я оттого сострадаю к незнакомому мне человеку, что его велено поймать непременно, преимущественно пред другими, и даже назначили великую награду за его голову, — сказал подьячий. — Признаюсь тебе, что, если в самом деле правда, что царевич жив, то я душой за ним и хотел бы спасти преданного ему человека: он, верно, знает много кое-что о царевиче, когда об нем хлопочут более, нежели о других.
— Не бойся за отца Григория! — отвечал Леонид. — Он нелегко попадет в силки, и убежище его безопасно от поисков.
— Но все-таки лучше предуведомить, — возразил подьячий. — Пойдем, отче, и спасем доброго человека!
— Я не могу видеться с ним при чужих людях, — отвечал Леонид.
— Итак, спаси по крайней мере меня! — возразил подьячий жалобным голосом. — Я никогда не выезжал из Москвы и попаду в беду на первом ночлеге. Не знаю даже, куда бежать?
— Всякое место хорошо от казни и пытки, — сказал Леонид. — Если хочешь бежать с нами, достань себе монашескую рясу, запасись деньгами и ожидай в сумерки за Серпуховскою заставой, в роще, что направо от большой дороги. Я туда непременно явлюсь, быть может, с товарищем; свистну три раза — тогда выходи из лесу. Теперь ступай отсюда. Мне надобно в Москве исправить кое-какие дела.
Лишь только подьячий вышел, Леонид положил за пазуху свои бумаги, надел дорожную рясу, собрал все свои деньги и поспешил в келью к Варлааму, которого застал в постеле.
— Вставай, брат, бери посох и ступай за мною немедленно, — сказал Леонид.
— Куда, зачем? — спросил Варлаам, протирая глаза.
— Куда глаза глядят! — сказал Леонид. — Измена! Мисаил предал нас. Пытка и казнь нам угрожают!
Варлаам вскочил с постели и, смотря пристально на Леонида, долго не мог вымолвить слова.
— Измена! — воскликнул он наконец. — Что делать нам?
— Говорю тебе, бежать, и немедленно, — возразил Леонид. — Одевайся!
Чрез несколько минут Варлаам был одет. Леонид взял его за руку, и они вышли за монастырские ворота.
— Пойдем теперь к Иваницкому и уведомим его обо всем, — сказал Леонид. — Его ищут под другим именем, под именем отца Григория Отрепьева; но все надобно, чтоб он знал, что делается.
Едва Леонид успел вымолвить сии слова, как вдруг из-за угла монастырской стены предстал Иваницкий, в одежде русского купца.
— Мы к тебе! — воскликнули в один голос Леонид и Варлаам.
— А я к вам! — отвечал Иваницкий.
— Измена! — сказал Леонид. — Мы спасаемся бегством из Москвы… нас ищут…
— Все знаю, — сказал Иваницкий. — Но кто вас предуведомил об этом?
— Старый мой приятель, подьячий Андреян Тулупов, который также попал в нашу беду, — отвечал Леонид. — Он особенно беспокоился о тебе, то есть об отце Гри-горье Отрепьеве, сказав, что тебя велено схватить во что бы то ни стало.
— Обо мне беспокоился! — сказал Иваницкий. — Я поблагодарю его за это. Где он?
— Мы назначили свидание в роще, за Серпуховскою заставой, сего дня в сумерки.' Днем опасно пуститься в путь, и мы хотим прождать в Москве до вечера. Здесь, как в лесу, не скоро отыщут; мы укроемся до вечера у приятеля.
— Хорошо, но куда же вы намерены бежать? — спросил Иваницкий.
— Сами не знаем куда! — отвечали монахи.
— Подождите же меня, я буду вашим путеводителем, — сказал Иваницкий. — Мне нельзя долее оставаться в Москве. Царь Борис имеет смышленых лазутчиков, и, отделавшись от десяти, попадешься в руки одиннадцатому. Звание польского дворянина и переводчика литовского канцлера не спасет меня от мести Бориса. Для своего спокойствия он готов предательски извести не только целое посольство — целую Москву, Россию! Бегу с вами, пока прощайте; я буду в сумерки за Серпуховскою заставой; но пусть подьячий ждет нас в роще; а вы, друзья, подождите меня на постоялом дворе и не видайтесь с ним прежде. Я должен встретиться с ним прежде вас и между прочим поблагодарить его за память обо мне.
Монахи пошли в одну сторону, а Иваницкий возвратился на Литовское подворье, переоделся и, лишь только канцлер Сапега встал с постели, велел доложить о себе и вошел в кабинет посла.
— Вельможный канцлер! — сказал Иваницкий, — поручение мое кончено. Теперь вы можете предлагать какие угодно условия к миру; я вас уверяю, что царь Борис согласится. Я возбудил противу него неприятеля — мнение народное. Борис, из опасения внутренних беспокойств, согласится прекратить все внешние распри. Но мое положение становится здесь опасным: я еду в Польшу, сегодня же!
— Вам должно объясниться со мною подробнее, — отвечал Сапега. — За действия ваши отвечаю я пред королем и народом. Мне должно знать, на чем вы основываете свое предположение, что царь Борис согласится непременно на заключение мира. Что побуждает его к такой скорой перемене в мыслях и поступках и, наконец, какие средства вы употребили для успеха в столь важном деле?
— Вы не можете узнать от меня причины перемены Борисова намерения и моих средств, — отвечал Иваницкий хладнокровно. — Я не властен в чужих тайнах. Впрочем, зачем вам знать средства, когда следствия вам благоприятны? Я клянусь пред вами, Богом, честью, жизнью, всем, что мне священно в мире, что я действовал и действую в пользу Польши и ко вреду царя Бориса. Вам не долго ждать, чтоб увериться в истине слов моих. На первое ваше предложение об окончании переговоров царь согласится на мир. Чего же вам более? Вы за этим только сюда прибыли, того только желали и то только обещали королю и Сейму. Вы нашли трудности в исполнении своего намерения: я устранил их, привел вас к цели ваших желаний — и вы хотите непременно знать, какими средствами! Вельможный канцлер! я надеялся от вас более доверенности, более внимания к моим заслугам. Вам ручалось за меня целое Общество отцов иезуитов, ручалось за иноверца, зная меня. Чрез несколько дней истина слов моих подтвердится делом, а для того, чтоб вы были спокойны в течение нескольких дней, поручительство иезуитов довольно важно и должно оградить меня от всяких подозрений. Я бы мог отлучиться тайно, но я должен был вас предуведомить, что наступило время к начатию переговоров и что обстоятельства, мною устроенные, вам благоприятны. Я трудился для вас, для Польши и, не подвергая ни вас, ни Польши ни малейшему подозрению, приблизился к той черте, где начинается опасность для меня одного — невидимой пружине всех действий. Итак, уважьте мои заслуги, мое самоотвержение: не утруждайте себя и меня излишними расспросами, будьте спокойны, уверены в успехе своего дела — и прощайте. В Польше я буду иметь честь явиться к вам и припомню ваши обещания ходатайствовать за меня у короля и народа.
Канцлер Сапега спокойно слушал речь Иваницкого, то посматривал на него, то отпускал глаза и, казалось, не знал, на что решиться. Давно уже Иваницкий кончил речь, но Сапега все еще молчал. Наконец он встал со стула и, взяв за руку Иваницкого, сказал:
— Мне ничего не остается, как верить вам, и я охотно следую сей необходимости. Если сбудется то, что вы предсказываете, вы можете всю жизнь требовать от меня защиты и покровительства. Увидим! Удерживать вас я не могу, если вы почитаете себя в опасности, но в теперешнем случае не могу пособить вам. Каким образом вы надеетесь достигнуть польских пределов в стране подозрений, между народом, который не осмелится ослушаться приказаний своего государя?
— Это мое дело! — сказал Иваницкий. — Я ничего не требую от вас, кроме доброго расположения на будущее время и оправдания каким-нибудь вымыслом отлучки моей пред глазами посольства.
— Это я вам обещаю, — сказал Сапега, — на ваше место мы возьмем одного из молодых литовских купцов для пополнения числа свиты. Между тем позвольте предложить вам помощь: путеводителя, необходимого в странствии. — Сапега вынул из ящика кошелек с золотом и подал Иваницкому.
— Возьму заимообразно и благодарю вас, вельможный канцлер, за великодушие. Хотя я не нуждаюсь теперь в деньгах, но могут случиться непредвидимые обстоятельства, в которых спасение должно будет купить золотом. Прощайте!
Сапега обнял и поцеловал Иваницкого. Он пошел в свою каморку и, не застав Бучинского, написал к нему краткую записку, в которой уведомил о своем отъезде по делам службы и просил наблюдать за слугами, чтоб они не проговорились об его отлучке перед русскими приставами. Взяв свое оружие и небольшой узел, Иваницкий вышел из Литовского подворья, чтоб более туда не возвращаться.
Едва начало смеркаться, кибитка, запряженная парою лошадей, остановилась перед постоялым двором за Серпуховскою заставой. В избу вошел щеголеватый купчик в синей лисьей шубе, опоясанный шелковым кушаком, сбросил с себя верхнюю одежду, сел за стол, потребовал водки и закуски и стал разговаривать с словоохотным стариком, дедом хозяйским, который лежал на печи.
— A что, батюшка, правда ли, что везде являются чудеса и знамения и будто письменные люди толкуют, что быть преставлению света? — спросил старик.
— Так толкуют, а Господь ведает, правда ли, — отвечал купец, — Только чернецы стали богомольные и толпами идут к святым местам. Я думаю, и к вам часто заходят чернецы, верно, были и сего дня. Так ты бы, дедушка, порасспросил их. Они искусны в книжном деле.
— Перед твоим приходом были два чернеца, да такие угрюмые, что страшно и заговорить с ними. Они заказали селянку и хотели быть назад, так поговори ты с ними, родимый! — сказал старик.
— Так здесь уже были два чернеца? — спросил купец.
— Были, батюшка, и опять воротятся, — отвечал старик. — А видел ли ты сам чудеса, родимый? — спросил он. — Я стар и плохо вижу, так редко выхожу за ворота.
— О каких же чудесах рассказывали тебе, дедушка? — спросил купец.