Иван Борошин, дьяк Григорий Акинфиев и чернецы Пимен и Варлаам. Серебряные стопы оставались неприкосновенными и собеседники были погружены в задумчивость. Хозяин похаживал по комнате, с беспокойством прислушивался к дверям и окнам и наконец сказал:
— Не случилось ли какого несчастья с отцом Леонидом? В нынешнее время — добра не ждать! Он обещал открыть нам важную тайну, а мы, как дети, послушались и собрались, не подумав ни о головах, ни о животах наших. Извините, преподобные отцы Пимен и Варлаам, но в делах мирских нельзя твердо полагаться на вашу братью: вы телом и душою служите царю Борису Федоровичу.
— Как подабает каждому православному, каждому русскому, — сказал Пимен.
— Чему учим, тому и последуем, — примолвил Вар-лаам. — Но к чему твои сомнения, честный боярин? Отец Леонид человек верный, крепкий в слове и твердый в делах. Опасаться тебе нечего; я уверен, что Леонид собрал нас не на измену царю, не на грех перед Богом.
— Ныне казнят не за измену, а по одному подозрению в измене, — сказал князь Татев. — Если царь Борис Федорович узнает, что мы собрались выслушать дело, которого он не знает, то и довольно, чтоб попасть в опалу, а может быть, как говорит Булгаков, и заплатить головою за неуместное любопытство.
— Голове и без того не вековать на плечах! — сказал князь Шаховской, — а чему быть, того не миновать. Волка бояться, в лес не ходить.
— Тебе хорошо так говорить, князь Григорий! — сказал боярин Меньшой-Булгаков, — ты один, как перст, без отца, без матери, без семьи. Жизнь твоя собственный твой пенязь[33]. Но на наших душах лежит ответ перед Богом и людьми за безвинных малюток, за жен, которые пойдут с сумою по миру!
— Не понимаю, отчего на вас напал такой незапный страх! — воскликнул дворянин Петр Хрущов. — Мы собрались к тебе, дядя, попировать — и дело с концом. До сих пор Борис Федорович не запретил нам есть и пить у родных и приятелей. Здоровье государя, Царя Бориса Федоровича!
Хрущов взял тяжелую стопу, выпил вина и подал ее хозяину, примолвив:
— Прочти, дядя, надпись на своей посудине: пей, не робей!
Булгаков перекрестился, выпил вина и, поставив стопу на стол, сказал:
— Не робел я в битвах с крымцами и литовцами, не оробею и теперь: но страшнее смерти опала царская, которая отнимает кусок хлеба у семьи и лишает чести пред соотчичами!
— Темная ночь принесла тебе черные мысли, Никита Петрович, — сказал Пимен. — Вот и я пью здоровье царя Бориса Федоровича. Да подаст ему Господь долгоденствие!
— Подай сюда стопу, отче Пимен, — сказал Варлаам, — и я провозглашу царское здравие.
Серебряные стопы с романеею обошли кругом при восклицаниях многолетия царю Борису и возвратились на стол пустыми.
В это время послышался стук у ворот. Собеседники вскочили с мест своих, хозяин побежал за двери. Чрез несколько минут он возвратился с двумя монахами. Один из них был отец Леонид, а другой Иваницкий в монашеской одежде.
— Простите мне, отцы и братья, что я неумышленно заставил долго ждать себя, — сказал Леонид, переступив чрез порог, перекрестясь сперва перед иконами и поклонившись на все стороны, — я должен был отыскать моего товарища, которого вы видите перед собою. Это инок Острожского монастыря на Украине, в вотчине Польского короля Сигизмунда[34], который позволяет православию процветать в своей державе. Если вы верите мне, отцы и братья, верьте брату Григорию, как самому мне: он русский верою и душою и любит мать нашу, Россию, более жизни, чтит ее первою после Бога и святых его угодников. Он вам поведает дело великое…
Иваницкий низко поклонился на все стороны и молчал.
— Отче Леонид! — воскликнул Варлаам, — ты пришел к нам с верою, любовью и надеждою, а некоторые из нас почитают тебя Иудою; думают, что ты или предашь нас подозрительности царской, или предложишь дело, противное верности нашей к царю…
— Этого никто не говорил! — возразил Булгаков.
— Малыми словами часто обнаруживаются великие замыслы, — промолвил Пимен. — Здесь не говорено этого слова в слово, что сказал Варлаам, но сомнение и недоверчивость уже давно подернули сердца, как туман покрывает воду перед восхождением солнца.
— Говорено было не об отце Леониде, — сказал Булгаков, — но вообще обо всех нас. И кому ныне можно вполне доверять!
— Тому, кто чтит Бога и любит отечество более жизни и всех благ мирских. Тому, кто верен долгу и присяге, — сказал Леонид. — Я пришел не смущать вас в верности к царскому роду, но утвердить в ней. Да погибнет всякий предатель царской крови, всякий злоумышленник противу власти, Богом установленной! Так, прежде нежели я открою вам тайну, которая возрадует сердце ваше, как возрадовало народ Божий избавление из неволи египетской и пленения вавилонского[35], вы должны мне дать клятву и утвердить ее крестным целованием, что каждый из вас не пожалеет ни крови, ни живота, ни роду, ни племени для утверждения на престоле Рюриковом роду царского и что в случае, если 6 у которого из вас недостало охоты или смелости на доброе дело, тот будет молчать о том, что услышит, и не откроет дела ни в пытке, ни от прельщения. Вы сомневались во мне, но я доверяю вам и требую от вас крестного целованья, единственно для спасения душ ваших, чтоб вы, по нескромности или по дьявольскому наваждению, не изменили делу святому и не подвергли себя мщению небесному.
— Но если это дело царское, то зачем он не избрал своих любимцев для хранения тайны, столь к нему близкой? — сказал князь Татев. — Тебе известно, отче Леонид, что мы все, собравшиеся здесь мирские люди, если не в явной опале, то, по крайней мере, не любимы Борисом Федоровичем и лишены наших мест и в войске, и в Думе. Если ты поверенный царский, то лучше бы сделал, когда б отыскал других людей на Москве, более любезных Борису Федоровичу. Я хотя не имею никакого злого умысла противу моего государя, но не хочу служить ему иначе, как по явному его повелению. Не желаю знать твоей тайны.
— Вот что дельно, то дельно, — примолвил князь Шаховской. — Если царю Борису Федоровичу угрожает какая беда тайная или если ему привиделось какое злосчастие, у него много ратных и думных людей и без нас.
— Зачем нам целовать крест в другой раз на верность? — примолвил Булгаков. — Мы уже раз присягали ему и служим и терпим, как умеем и как сможем.
— Высокие бояре! давно ли вы пили за здравие царя Бориса Федоровича? — сказал с улыбкою Пимен.
— И опять выпьем, если угодно; но на тайные службы для него не готовы, если не получим от него приказу, — возразил Хрущов.
— Я до сих пор молчал и слушал, — сказал дворянин Иван Борошин, — но теперь позвольте и мне объясниться. Отче Леонид! я знаю тебя давно, многократно слыхал от тебя речи, вовсе противные тому, что нам говоришь теперь. Буду откровенен: не однажды ты приводил меня в страх в наших тайных беседах твоими смелыми суждениями о средствах, употребленных царем Борисом Федоровичем к достижению престола, и о делах его царствования. Ныне ты являешься к нам для объявления важной тайны, с которою, по твоим словам, сопряжено благо России и наше собственное, и начинаешь увещанием быть верными и преданными царю Борису Федоровичу. Воля твоя, отче Леонид, но ты и мне даже кажешься подозрительным, особенно введением чужеземца и незнакомца в нашу беседу.
— Закон и совесть повелевают знать прежде о том, в чем должно целовать крест: человек отвечает пред Богом и людьми только за добрую свою волю, за дело обдуманное, — примолвил дьяк Акинфиев.
— Все ли вы высказали? — сказал Леонид, тихо улыбнувшись. — Если все, то позвольте и мне говорить в свою очередь. Я вам говорил о верности и преданности к царской крови: это долг каждого русского, каждого честного человека, желающего спасения душе своей; но уста мои не произнесли имени Бориса Федоровича. Не правда ли?
— Изъяснись, ради Бога, изъяснись! — воскликнул Булгаков.
— Целуйте крест на верность и молчание, тогда все узнаете, — сказал Леонид хладнокровно, вынул из-за пазухи распятие и поднял его вверх. Несколько минут продолжалось молчание.
— Поклянись прежде ты с своим приятелем, пришельцем, что ты не изменяешь нам, не кривишь душою и действуешь по правде и по совести, — сказал Булгаков.
— Клянусь именем Бога, в Троице Святой единого, что скорее пожелаю погибели душе моей, нежели помышлю изменить вам и вовлечь вас в измену, — сказал Леонид, — да поможет мне во всем Господь Бог, так как я искренен с вами.
Иваницкий повторил клятву и поцеловал крест после Леонида.
— Быть так! — воскликнул князь Шаховской. — Клянусь сохранить в тайне все, что здесь услышу и увижу, и если изменю клятве, да предаст меня Господь Бог на мучения временные и вечные! — Шаховской перекрестился и поцеловал крест.
— Куда ты, князь Григорий Петрович, туда и я: хоть в огонь, хоть в воду, — сказал Хрущов, произнес клятву и поцеловал крест.
— Не нам сомневаться в верности нашего брата, — сказал Пимен и также поцеловал крест с Варлаамом.
— Ты был мне друг, отче Леонид, — примолвил Борошин, — и клятва твоя рассеяла во мне все подозрения. Я твой.
Все целовали крест и все произнесли обет, кроме хозяина, князя Татева и дьяка Акинфиева. Булгаков сидел на скамье и смотрел пристально на князя Татева, который стоял в отдалении от толпы и, сложа руки на груди, спустя голову, погружен был в думу. Все собеседники снова замолчали и посматривали на двух бояр и умного дьяка, которые, казалось, хотели от них отложиться. Наконец князь Татев, как будто воспрянув от сна, приосанился, перекрестился, подошел в молчании к Леониду и, произнеся клятву, поцеловал крест.
— Любезный сват, Никита Петрович! — сказал князь Татев Булгакову, — вспомни, что ты нас созвал к себе в дом, в круг верных друзей: тебе ли оставаться за нами, когда мы все целовали крест на верность и молчание?
— Благослови Господи! — воскликнул Булгаков, встав с своего места, — но мне все кажется, что мы затеяли что-то недоброе и что я виноват, послушавшись тебя, отче Пимен. Но ворочаться поздно. Да исполнится святая воля твоя, Господи! — Булгаков перекрестился, произнес клятву и поцеловал крест. Дьяк Акинфиев сделал то же.