— Было много хлопот, нечего греха таить! Старуху скоро отправили, а с молодцем насилу управилась. Он рассвирипел в последний час и защищался, как лев, от четырех сильных удальцов. В народ пустили огласку, что мать и сын отравили себя ядом от отчаянья и боязни, когда открыли, что они хотели извести тебя, государь, отравою.
— Хорошо, хорошо! А что делается в Москве? Что сделали вы с сообщниками, с приверженцами Годуновых?
— В Москве все ждут тебя с нетерпением, а весь причет Годуновых в темницах до твоего приказу.
— Здорова ли Ксения? Что делает?.. Не подурнела ли от горести?
— Здорова, но плачет и кручинится. Пред отъездом я видел ее. Кажется, что она все так же хороша и полна, хотя не так румяна, как была прежде. Князь Мосальский говорит, что она красивее, когда плачет, нежели когда смеется…[328].
— Это весьма хорошо, потому что я не надеюсь осушить слезы ее и рассеять кручины в скорое время… Ну, спасибо, Молчанов! Завтра поговорим более.
— Государь! Для счастья моего не надобно много времени. Довольно одного твоего слова. Ты, государь, верно, позабыл в хлопотах то, что говорил мне в Шляхетской слободе на рубеже польском. Кто известил тебя в Путивле чрез дворянина Бахметева о смерти Бориса? Кто принес весть о погублении его рода? Нечего тебе повторять, кто и как все это уладил и каким опасностям подвергался я! Все исполнено, чего тебе хотелось, что нужно было для скорого твоего воцарения и окончания брани междоусобной… Теперь ты самовластный господин в России… Я еще ничего не получил!..
Лжедимитрий наморщил чело и сказал гневно:
— Молчанов! я не люблю, чтоб мне припоминали, это что-то походит на упреки! Сделаю, что мне будет угодно. — Прошед по комнате, Лжедимитрий отер пот с лица и примолвил: — Будь уверен, что служба твоя не останется без награды: когда вступлю в Москву, дам тебе из казны моей царской столько денег, сколько сам захочешь. Будь спокоен, Молчанов: я награжу тебя по-царски.
Молчанов поклонился в пояс и сказал:
— Государь! я ни в чем не упрекаю тебя, но с покорностью осмеливаюсь припомнить о боярстве и о вотчинах Годуновых… которые ты обещал тому, кто…
Лжедимитрий прервал слова его:
— Полно, полно! В своем ли ты уме, Молчанов, требуя от меня невозможного? Тебя подозревают в убийстве Бориса; невозможно, чтоб утаилось от народа и последнее твое дело… Что скажут обо мне, когда я дам тебе теперь звание боярина и вотчины Годуновых? Тогда я признаю себя виновником всех этих убийств! Нет, Молчанов, такую службу, как твоя, невозможно награждать почестями. Я дам тебе денег, много денег — и делай себе что хочешь! Но, награждая тебя саном знаменитым, я заклеймлю навеки самого себя… Это невозможно! Опомнись, Молчанов! ты сам человек разумный. Рассуди, что скажут князья, бояре, весь синклит?..
Пока Лжедимитрий говорил, лицо Молчанова страшно изменялось: брови насупились на глаза, губы дрожали и смертная бледность покрыла щеки. Заслуженное уничижение пробудило в нем самолюбие, которое терзало сердце и распаляло его злобою. Лжедимитрий приметил внутреннее волнение своего клеврета и, чтоб успокоить его, сказал:
— Я не отказываю тебе, Молчанов, но только откладываю исполнение твоих желаний. Что я обещал, то сделаю. Чрез несколько времени, чрез год или другой, когда дело забудется несколько, я дам тебе какое-нибудь важное и явное поручение, сам похлопочу об успехе и тогда осыплю почестями. Все уладится, только потерпи…
Молчанов поклонился и хотел выйти, но Лжедимитрий остановил его.
— В рассеянии я забыл спросить, а что вы сделали с патриархом Иовом?
— Свели с патриаршего престола.
— И оставили в живых? Напрасно! Он может мне вредить своими пустыми рассказами…
— Теперь его легко сбыть с рук. Да, кажется, и не нужно. Кто станет его слушать!
— Ну, прощай, Молчанов! Завтра увидимся. Молчанов вышел, а Лжедимитрий призвал Меховецкого.
Прошед несколько раз по комнате с сильным беспокойством, Лжедимитрий вдруг остановился перед Меховецким и сказал:
— Ужасные вести! Москвитяне из усердия ко мне свершили злодейство, которое мне весьма противно. Они убили вдову Бориса и бывшего царя Феодора!
— Ужасно! — воскликнул Меховецкий. — Государь! это может запятнать честь твою и славу. Станут подозревать…
— В народе разгласили, что они сами себя лишили жизни отравою.
— Правды невозможно утаить. Рано или поздно народ узнает истину.
— Меня нельзя уличить в соумышлении с убийцами. Я никому не приказывал: нет моей строки…
— Злодеи не могут быть скромными. Чтоб оправдать себя, они станут обвинять тебя, государь. Ненаказанность их будет свидетельствовать противу тебя.
— Я не могу наказывать за усердие ко мне, но буду уметь зажать рты этим разбойникам! Кто прибыл из Москвы с Молчановым?
— Племянник князя Василия Голицына князь Александр. Прекрасный и скромный юноша. Князь Василий пишет ко мне, чтоб я поручил его твоей царской милости.
— Пожалуйста, порасспроси хорошенько о всех подробностях последнего мятежа и расскажи мне завтра. Я не могу долго говорить с Молчановым. Вид этого злодея несносен мне. Добрая ночь!
Меховецкий горел нетерпением узнать об ужасном происшествии в Москве: он пригласил юного князя Голицына провесть ночь в своей комнате, во дворце, и, с первыми лучами солнца разбудив своего гостя, просил рассказать все, что он знает о убийстве Феодора и супруги Борисовой. Князь Голицын сказал:
— Злодеи разглашают под рукою, будто бы сие гнусное преступление совершилось в угодность царю Димитрию Ивановичу. Не могу и не хочу верить, чтоб царь, славящийся мужеством и милостью, соизволил на тайное смертоубийство. Сердце мое отвергает сию мысль, и потому буду смело говорить с тобою, как с ближним его. Не пощажу родного дяди моего, князя Василья Васильевича. По воле матери моей повинуюсь ему, но с тех пор как он сделался сообщником князя Мосальского — я не родня ему по душе!
После сведения с престола Феодора Москва была спокойна, и народ радовался торжеству законного царя и своему собственному торжеству, еще не запятнанному кровью. Часто буйные толпы переходили с Красной площади в Кремль, чтоб смотреть на дом Годуновых, где с семейством Бориса, казалось, погребены были все бедствия России. 10 июня я проходил утром чрез Кремль, когда в нем почти не было народу. Из-за угла увидел я, что к дому Годуновых приближаются дядя мой, князь Василий, князь Рубец-Мосальский, Молчанов, дворянин Шерефединов[329], друг его и три стрельца ужасного вида. Не предвещало ничего доброго это посещение! Я подошел к забору с другой стороны дома и застал там несколько человек любопытных. Сперва было все тихо; потом начался стук, шум, крик и вскоре раздались женские вопли. Крик усилился, и мы явственно слышали голос Феодора. Он вопиял: «Убийство! измена!» После того стук усилился: казалось, что происходит борьба или драка, и наконец раздались болезненные стоны — и все затихло. Мы пришли в ужас: я хотел бежать, и вдруг раздались женские вопли вне дома. Некоторые из любопытных влезли на забор, а я смотрел в щель, что делалось на дворе. Злодей Молчанов вынес из дому на руках несчастную Ксению, которая испускала пронзительные стоны. Няня царевны с распущенными волосами, в разодранной одежде, вырывалась из рук двух зверообразных стрельцов, громко вопия: «Пусть умру у ног ее! Не разлучайте нас! Вы убили мать ее и брата, не щадите и меня! убейте, чтоб я не видала позора моей питомицы и вашего беззакония!»
Подъехала к крыльцу крытая колымага. Молчанов сел в нее с несчастною царевной и велел ехать в дом князя Мосальского. Няню заперли в погребе дома. Признаюсь тебе, если б я тогда был вооружен и если б не был окружен робкими гражданами, а смелыми воинами, то по первому воплю в доме устремился бы на помощь несчастным, веря, что тем угодил бы царю Димитрию. Но я не мог ничего сделать — мог только пролить слезы сострадания о несчастных жертвах! Они заслуживали лучшей участи!..
Не стану рассказывать тебе о низложении патриарха Иова. Это сделалось именем царя и исполнено воинами Петра Феодоровича Басманова с толпою граждан, но, вероятно, не так, как хотел царь. Неистовые, забыв страх Божий, вторгнулись в храм Успения в то время, как патриарх совершал литургию, и с грозными кликами, заглушая божественное пение, бросились на старца. Он не попустил, чтоб с него срывали облачение святительское; сам снял с себя панагию и, положив пред образом Богоматери, жалостно воскликнул: «Обман и ересь торжествуют, гибнет православие! Матерь Божия, спаси его!»[330]. Плакали добрые люди, видя уничижение сана святительского, и с сокрушением сердца смотрели на слабого старца, которого, опозорив, повезли в заточение на простой телеге. Не хочу судить о делах и повелениях царских; но думаю, что было бы лучше, если б сын Иоаннов вошел в Москву не кровавым следом, и если б слезы и рыдания жертв не омрачали ликования народного!
Меховецкий прижал к сердцу благородного юношу и сказал:
— Таких слуг надобно Русскому царю!
Меховецкий вошел в комнату Лжедимитрия, хотел рассказать ему слышанное от князя Голицына, но Лжедимитрий не хотел уже слушать.
— Перестань! — сказал он. — Дело кончено. Вели собираться войску — и немедленно в поход, в Москву, на престол, в объятия моей Ксении! Меховецкий, радуйся, веселись вместе со мною! Пойдем блаженствовать!
На обширном лугу, на берегу Москвы-реки пылали костры, вокруг которых пировали полчища царские. Уже было около полуночи, но воины не помышляли о сне. Повсюду раздавались веселые и воинственные песни, радостные клики и шумные речи. Множество жителей столицы, привлеченных любопытством в стан, оставались в нем, познакомившись с воинами. Стан походил на шумное торжище.
Сам царь со знатнейшими сановниками находился во дворце коломенском, и огни почетной стражи светились на высоком берегу, как звезды на небе. У самой церкви Вознесения Господня стояли вестовая пушка и большой стяг царский.