Грёбаное дежа-вю, — подумал Мирон. — Будто и не было этих семи месяцев геморроя. — Сейчас поднимусь на сто сорок второй этаж, войду в свою квартиру…
— Капюшончик живёт на сто восьмидесятом, — сказала Амели, нажимая кнопку вызова лифта.
Точно так же, как в Рязани, прозрачная кишка лифта крепилась снаружи улья. И точно так же рядом с ней курсировали полицейские дроны.
Сейчас они разобьют стекло и вломятся в квартиру… — с замиранием сердца подумал Мирон.
Но дроны стайкой угрюмых шмелей пролетели мимо и скрылись за углом Улья.
Створки лифта открылись и Амели с Мироном, приготовившись сделать шаг наружу, синхронно замерли на месте.
Робокоп, — мелькнула мысль, и Мирон, взяв девушку за запястье, шагнул к задней стенке лифта.
Обтекаемый чёрный шлем, насаженный так глубоко, что виден лишь изгиб нижней челюсти. Армированные накладки на плечах, предплечьях, локтях. Бронированная кираса плавно спускается на бёдра и заворачивается между ног металлическим гульфиком. Сами ноги тоже в броне, синевато-сизой, тусклой, словно покрытой инеем.
Он мог бы производить угрожающее впечатление, — подумал Мирон. — Если б не был метр с кепкой. И снял розовые пушистые тапочки.
Робокопы запрещены уже лет десять тому, — пробегает незваная мысль. — А списанную броню довольно легко купить…
— Да выходите уже, — говорит Робокоп ломающимся подростковым дискантом, и повернувшись к ним спиной, шлёпает к открытой двери квартиры. — Что, игромана никогда не видели?
— Капюшончик? — неуверенно произносит Амели.
— А кто же ещё, цыпа? — подняв руку, он стучит указательным пальцем по своему дарт-вейдерскому шлему.
Всё-таки не похоже на мою конуру, — думает Мирон, привалившись к барной стойке, захламлённой до нельзя проводами, разъёмами и железяками, в которых с трудом угадываются материнские платы и интерфейсы тридцати, а то и сорокалетней давности.
Переборки между несколькими модулями вынесены, составляя единое полутёмное пространство. Из-за обширности периметра кажется, что потолки очень низкие. В глубине угадываются окна, заклеенные поцарапанным чёрным пластиком.
Из царапин струится утренний свет, оставляя золотые полосы на голом бетонированном полу. Там перекатываются комочки пыли вперемешку с фантиками от конфет и упаковками от чипсов. Стаканчики от сублимированного супа громоздятся на пенороловых одноразовых подносах, стопки уходят под потолок, с них свисают ниточки паутины.
В центре этого хаоса несколько металлических стеллажей полукругом огораживают кресло-трансформер. От приборов, назначение которых Мирон угадать даже не пытается, к нему тянутся провода — свитые в косы, забранные прозрачными хомутами, разноцветные и чёрные. Сходство с сосудами в теле человека приходит на ум само.
— Где твои родители? — идиотский вопрос, понимает Мирон, но не задать его пацану лет тринадцати просто не может. — Ты что, живёшь один?
Логово дракона — кресло с проводами — разворачивается на сервоприводах, из подголовника смотрит бледное лицо. Шлем Капюшончик снял. Из уважения к гостям, надо понимать.
— Мать умерла, когда мне было восемь, отца не знаю, — говорит пацан. Волосы его похожи на стеклянные волоконца, или на мицелий гриба. Кожа такая белая, что светится сама по себе.
— А кто платит за всё это?
— Чел, ты как с луны свалился, — Капюшончик любит щеголять старинными идиомами. — Я — свободный предприниматель. Самостоятельный индивид.
— То есть, хакер, — кивает Мирон.
Амели упорхнула в душ — в берлоге нашлось место и такому чуду техники, а они остались вдвоём. Мирон чувствует неловкость наедине с этим странным взрослым ребенком. Прихлёбывает кофе из банки — самогрейки. Их у Капюшончика залежи, несколько контейнеров.
— Я предпочитаю определение «бизнесмен», — говорит пацан. Пол-лица занимают громадные авиаторские очки, стёкла зеркалят стеллажи с железяками. — Я вырос в Плюсе. Информация — это окружающая среда. Предлагаемые обстоятельства. Реальность, данная мне в ощущениях. «У нас свой мир — мир электрона и клавиатуры, мир красоты данных. Мы используем существующие системы, и не хотим платить за то, что должно быть бесплатным, но принадлежит богачам. Нас не волнует цвет кожи, вероисповедание. Вы делаете ядерные бомбы, разжигаете войны, убиваете, и пытаетесь заставить нас думать, что всё это для нашей же пользы»
— Тысяча девятьсот восемьдесят шестой год, — кивнул Мирон. — Манифест хакера.
— Я не думал, что ты НАСТОЛЬКО старый, чел.
— Просто у меня хорошая память. И я тоже был подростком.
Кофе из банки совсем не похож на кофе. Просто коричневая жижа, напичканная синтетическим кофеином и сахаром.
— Но ты меня понимаешь, — он не спрашивает. Утверждает.
— С чего ты взял?
— Ты — лошадь Дамбалы. Проводник. Ты выпустил в Плюс божество. Хозяина Неба.
Мирон порылся в памяти.
— Великий Змей? Это Платон-то? Тогда я — чебурашка.
— Его появление было предсказано. Было пророчество: он придёт, и приведёт за собой других. И Плюс населят киты и левиафаны.
— Чувак, ты просто перечитал древней фантастики, — мягко сказал Мирон. — Мой брат — не бог. Он просто человек, такой же, как ты и я. Нет никаких левиафанов.
— Но они есть, — упрямо мотнул головой мальчишка. — Один из них приходит ко мне. Говорит со мной в Плюсе. Когда он говорит, священный код выжигает дорожки ве-ве в моей голове.
Мирон сдавил переносицу, прикрыл глаза и сделал несколько вдохов, прежде чем продолжить.
— Послушай, — сказал он, стараясь не сорваться. — Я охренеть как устал. Не спал дня три, наверное. И не жрал толком. Нам пришлось добираться к тебе через пол-Европы, и путешествие, мать его, не было приятным. Поэтому, при всём моём к тебе уважении, и невзирая на законы гостеприимства, если ты продолжишь пиздеть в том же духе, я встану и надеру твою мелкую жопу.
— О’кеюшки, — пацан соскочил со своего насеста, прошаркал к Мирону в тех же розовых тапочках, уселся на соседний табурет и сложил руки на столешнице, как примерный школьник. — Как ты думаешь, твоя тёлка, когда выйдет из душа, мне даст?
Мирон сдавил банку так, что она хрустнула. Коричневый фонтанчик взметнулся в воздух и забрызгал подбородок и майку.
— Во-первых, завязывай, — посоветовал он. — Если ты ляпнешь что-то такое при Амели, одним надиранием задницы не обойдётся. Она тебя расчленит. И знаешь что? После этого ты продолжишь на неё работать. Усёк?
— А во вторых? — Мирон никак не мог понять, глумится Капюшончик, или говорит серьёзно. Чертова постирония.
— А во-вторых, она не моя тёлка. Мы партнёры. По бизнесу.
— О’кеюшки, — кивает пацан и поправляет очки.
— Почему ты всё время в стёклах? — раздражение Мирона начинает подгорать. — Здесь темно, неужели ты хоть что-то видишь?
— Мой тапетум, — пацан приспускает очки и Мирон видит серебряную радужку в розовых жилках кровеносных сосудов. Когда Капюшончик чуть изменяет угол наклона головы, глаза сверкают, как у кошки. — Его слишком много, чел. Я ослепну, если в зрачок попадёт прямой луч. Наследственность.
— Есть же линзы, — бормочет Мирон. — Коррекция зрения, наконец. Не пробовал заменить хрусталики?
— Тело — храм.
— Именно поэтому у тебя под сводом черепа разъём для нейроинтерфейса?
— Это чтобы не пользоваться Ванной, — малец наконец-то смущается. — Не хочу, чтобы моими мозгами пользовались, как выгребной ямой.
— А вот это ты молодец, — одобрил Мирон. — Но ведь считается, что нейроинтерфейс себя не оправдал. Слишком много глюков. Церебральный паралич — самый безобидный из побочных эффектов.
— Это старая версия, — отмахнулся Капюшончик. — В Берне живут челы, которые разработали принципиально новый прототип. Сращение волокон. Операция занимает четверть часа, адаптация — еще полчаса.
— И ты можешь находиться в Плюсе, не пользуясь Ванной, — пробормотал Мирон. — Это лучше, чем наушники?
— В тыщу раз, — наконец-то в нём прорезалось что-то детское. — Разрешение, тактильность — норм, как в жизни.
— А как же СГР?
— В жопу. Забудь. Хочешь — ты там, а потом моргнул — и ты уже здесь, в Минусе. Переход такой плавный, что почти незаметен. Но кроме этого — никаких модификаций, — уточнил Капюшончик. — Я, знаешь ли, еще расту.
— И просто исходишь гормонами, — кивнул Мирон.
— Что делать? Пубертат, — не стал отпираться пацан. — Самому иногда стыдно.
Хлопнула дверь, выпуская клубы пара, и показалась Амели. В таких же, как у Капюшончика розовых тапочках и пушистом комбинезоне «Тоторо».
Мирон едва подавил смешок, зато пацан расплылся в улыбке. Зубы у него были мелкие, ровные, как по линейке, и на взгляд Мирона, в несколько большем количестве, чем требуется нормальному младенцу.
— У тебя что, других шмоток не водится? — сердито спросила Амели.
— Как-то организовал оптовую доставку, — пояснил пацан. — Теперь просто выбрасываю то, что измажется, и достаю новую упаковку. Удобно, скажи? — Амели фыркнула. — Но если хочешь, можно заказать любой прикид, — поспешно добавил Капюшончик. — Какой захочешь.
Значит, её ты всё-таки побаиваешься, — злорадно подумал Мирон. Ну, значит, я такой не один…
— Ты нас ждал, — сказала Амели, с щелчком откупоривая банку с кофе одной рукой, а другой напихивая в рот крекеров. — Когда мы вышли из лифта, ты стоял наготове, чтобы нас впустить.
— Ну, я же умею управляться с камерами, — пацан попытался надуться от гордости, но очки сползли ему на нос, открывая удивлённые и немного бешеные, как у застарелого торчка, глаза.
— Дело не в камерах, — сказала Амели. — Не только в них.
А Мирон подумал: почему не я задал этот вопрос? Слишком устал? Изменила привычная наблюдательность?
— Я пытался объяснить, — смутился Капюшончик. — Но этот, — он мотнул в сторону Мирона головой. — Меня заткнул. Сказал, что надерёт жопу, если я продолжу говорить о китах и левиафанах.
— Может, — кивнула Амели. — Видишь ли, он их не любит.