В последнее время они часто затевали споры по любому поводу. Сказывалось, наверно, что им слишком долго пришлось терпеть друг друга. И Тихомирову даже подумать было страшно, что после завершения американских дел ему придется выносить общество Гурского еще и в морском путешествии. Хоть он и стращал товарища переездом в Европу, однако сам-то надеялся отправиться туда в гордом и приятном одиночестве. Но, тут Захар прав: всё решит партия.
Правда, они по-разному понимали, что такое партия. Гурский был боевиком среднего звена. Мог организовать акцию на низовом уровне, мог использоваться в качестве курьера или телохранителя, как сейчас. Партия ему, наверно, представлялась в виде армии, поделенной на дивизии, полки и батальоны. И он, наверно, видел себя на правом фланге какой-нибудь гвардейской роты. Даже мог вообразить на своей груди какие-нибудь ордена за заслуги перед революцией. Да, Гурский был пушечным мясом партии. Тихомиров же представлял себе строение организации отнюдь не так примитивно.
Давно миновали те времена, когда Гаврюша с открытым ртом слушал приказы Августа Ивановича, своего первого наставника, и когда он каждую минуту ожидал разоблачения. Нет, не ареста, а именно разоблачения. Он боялся, что однажды на каком-нибудь из секретных сборищ кто-то покажет на него пальцем и скажет: «Да это же самозванец! Никакой он не революционер! Он растратчик! Он сжег партийные бумаги, а средства присвоил! Смерть предателю!» И еще что-нибудь в этом роде. Кошмарные картины недолго посещали его сны. Скоро Гаврюша понял, что в партии много таких, как он.
Правительство с ликованием праздновало кровавую победу над «Народной Волей». Но по всей империи, от Гельсингфорса до Тифлиса, от Ревеля до Иркутска, из обломков организации вырастали новые партии. Эти группы называли себя социалистами, революционерами, анархистами или нигилистами… Названия были разными, суть — одна. В России появилась политическая оппозиция. У российского общества появилась надежда на переустройство всей системы отношений. И люди, которые уже научились вкладывать деньги в строительство дорог и фабрик, стали подумывать о вложении своих капиталов в политику.
Август Иванович, бывший рижский адвокат, в свое время помог некоторым членам организации укрыться за рубежом. Когда «Народная Воля» доживала последние дни, он вывез в Швейцарию архивы и накопления. Старые знакомые, закрепившись в эмиграции, ввели Августа Ивановича в состав Бюро. Бюро… Тогда это слово казалось новым. Оно потребовалось, чтобы подчеркнуть отличие от всяких «комитетов». Новая партия называла себя международной лигой анархистов. А поскольку анархисты не признают никакого бюрократического насилия, то и организации, как таковой, нет. Есть союз свободных людей. И есть Бюро, которое координирует их борьбу с ненавистной властью. Все очень просто. И надежно, не подкопаешься. Гаврюше понадобился всего год, чтобы понять все преимущества подобного политического механизма. Он понял, что оказался в элите. Не имея никаких заслуг, никаких убеждений, никаких политических способностей, он распоряжался огромными суммами и, больше того, распоряжался судьбами сотен людей. Он обладал властью, которая, впрочем, была ему не нужна. Комфорт, безопасность, размеренный образ жизни — всеё, чего он хотел. И он это получил. Надо было просто исполнять распоряжения тех, кто стоял над ним. А распоряжения эти никогда не были слишком сложными для исполнения.
Приехать в Америку, договориться о поставках оружия, выклянчить денег на нужды революции — разве это так трудно? Вот если бы ему приказали бросить бомбу или выстрелить в человека… Вот тут Тихомиров мог бы попасть в затруднительное положение. Но люди, стоявшие над ним, хорошо знали, кому какое дело можно поручить.
— Знаешь, в чем ошибка американцев? — Тихомиров повернулся к Захару, отшвырнув календарь на диван. — Они думают, что человек способен работать, как машина. Паровой молот все время бьет в одно и то же место с одинаковой силой, изо дня в день, из года в год. А живой кузнец? Каждый его удар не совпадает с другим ударом, ни по силе, ни по точности.
— Ты это к чему?
— Американцы думают, что если человеку заплатить, он выполнит любую работу. Ты заметил, они почти всегда платят задаток? А если работник умрет, если надорвется, если просто сбежит? Мы, русские, рассчитываемся после работы.
— Ага, так легче обсчитать, — добавил Гурский.
— Я подвожу тебя к логическому выводу. Полковник слишком много взвалил на Стиллера, — и тот не выдержал. Потому что он не машина.
— Ну что, идем в варьете? — спросил Гурский, поднимаясь с кресла.
Тихомиров вздохнул. Как всегда, его размышления прозвучали, словно глас вопиющего в пустыне.
— Что ж, варьете ничем не отличается от прочих заведений. Такая же пошлость и такая же скука.
— С Шарлоттой не заскучаешь! — подмигнул ему Гурский.
И тут в дверях показался Зебулон Мэнсфилд. Он был одет все в тот же белый сюртук, в каком вышел из помещения три дня назад. Но теперь на белом сукне в живописном беспорядке пестрели разноцветные пятна — в основном, бурые, но были и желтые, и черные… В щетине Мэнсфилда застряли соломинки и пушинки, на сапогах засохла грязь. Три дня назад он прервал разговор, извинился и пообещал вернуться через пять минут. Судя по изменениям во внешнем виде, то были весьма бурные «пять минут».
Следом в каминный зал вошел полковник Хелмс. Непринужденно подталкивая Мэнсфилда под локоть, он довел его до дивана и усадил.
До Тихомирова донесся запах перегара, исходящий от хозяина особняка. Хелмс устроился в кресло, закинул ногу на ногу и закурил сигару.
— Вообразите, друзья, наш драгоценный Зеб все это время прятался в конюшне. Пил бурбон со своими ковбоями. Они меня чуть не застрелили. Он приказал открывать огонь по каждому, кто подойдет к конюшне.
— Ладно вам, полковник, — простонал Мэнсфилд. — Незачем трепаться об этом на каждом углу. Вы еще в газетах своих напечатайте, что кандидат в сенаторы взял да и свихнулся накануне выборов.
— Зеб, у тебя слишком развитое воображение. Никто не говорит, что ты свихнулся. Ты просто принял меры предосторожности. На мой взгляд, оснований для этого не было. Но я уважаю твой выбор. Однако прошло три дня, ничего не случилось, и тебе пора вернуться к нормальной жизни.
— Нормальной жизни больше не будет, — мрачно прорычал Мэнсфилд и поднял глаза на тех, кто сидел у камина. Брови его удивленно приподнялись. — Вы еще здесь? Уносите ноги, ребята, пока вас не пришили, как Стиллера.
— Что с ним случилось? — спросил Гурский.
— Думаю, его точно так же располосовали тесаком, как моего волкодава. Мне прислали только его шляпу. Наверно, хотели голову прислать, да потеряли по дороге.
— Шляпу?
Полковник Хелмс снисходительно улыбнулся:
— К чему эти душераздирающие фантазии? Ну да, подбросили шляпу. Гораздо важнее, что в шляпе лежала весьма занятная бумажка.
— Письмо? — спросил Тихомиров, подавшись вперед.
— Можно и так выразиться. Скорее, сообщение. Некто сообщает нам, что последний конвой оказался у него в руках. Кстати, нет никаких оснований считать Стиллера погибшим. Вполне возможно, он сам и является автором послания. Однако отбросим предположения. — Хелмс встал и прошелся перед камином, держа руки за спиной. — Будем воспринимать действительность такой, какая она есть. Без фантазий. Итак, груз не дошел до станции. Груз находится в чужих руках. И у нас больше нет возможности переправлять остатки товара. Что вы думаете по этому поводу, джентльмены?
По этому поводу Тихомиров думал, что надо было уйти отсюда полчаса назад. Тогда сейчас он бы наслаждался обществом пылкой Шарлотты, а не ежился бы под взглядом прищуренных глаз Хелмса.
— Ну и черт с ним, — вдруг сказал Гурский. — Завтра же едем в Мексику и забираем вагон. Ну и черт с ним, что неполный. Нам хватит на первое время.
— Майер, что вы скажете?
— Я бы хотел сам ознакомиться с этим «посланием», как вы изволили выразиться.
— Пожалуйста, — Хелмс извлек из кармана пурпурной жилетки скомканный клочок бумаги.
Тихомиров развернул его, увидел какие-то штампы и цифры и вопросительно поглядел на Хелмса. Полковник объяснил:
— Это маркировка груза, который был отправлен со Стиллером.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Тихомиров.
— Тут и понимать нечего, — заявил Гурский. — Надо ждать второго письма. Или подошлют кого-нибудь. Торговаться будут. Нам же наш товар перепродать задумали.
— Мне нравится ваша реакция, Зак, — сказал Хелмс. — Вы все просчитали примерно так же быстро, как я. Правда, я это сделал три дня назад, как только Зебулон передал мне это послание. И за эти три дня мне удалось продвинуться в нужном направлении. Джентльмены, не хотите ли немного прогуляться?
— Именно это мы и собирались сделать, — заявил Тихомиров, пытаясь вальяжной улыбкой загладить минутную растерянность.
Оставив Мэнсфилда на диване, они сошли вниз, погрузились в коляску и поехали на другой конец города, в район «красных фонарей». Захар оживился, разглядывая ярко освещенные улицы, на которых теснились красотки, подпирая стены. Однако Тихомиров предчувствовал, что их сюда привезли не для развлечения. Коляска остановилась в тесном переулке, и они смогли выйти из нее прямо в открытую дверь дома, даже не наступив на тротуар. «Удобное местечко для конспиративных встреч, — подумал Тихомиров. — Наверно, сюда возят всяких тузов. И дам из высшего общества, желающих предаться тайным оргиям».
Он увидел роскошную широкую лестницу, мягко освещенную двумя розовыми торшерами. Однако полковник указал на узкую, почти незаметную дверь, за которой обнаружилась ступеньки, круто ниспадающие в темноту. Из подвала повеяло могильной сыростью, и Тихомиров замешкался, пропуская вперед Зака.
Под низкими сводами горели три керосиновые лампы. Их свет отражался в лужах на каменном полу. Посреди подвала висел обнаженный человек, подвешенный за руки к потолку. Тихомиров встал на сухое место у самой стены. Ему пришлось немного пригнуться, чтобы не касаться затылком потолка. Захар и Полковник небрежно прошлепали по лужам на другой край подвала, к столу, на котором лежали палки и кнут. Двое мужчин, голых по пояс, сидели на краях этого стола, дымя самокрутками.