Посетитель блуждает в потемках:
— Мики… Микеланджола… Какая четвертая, какая седьмая? Ты о чем?
Подруги недоумевающе переглядываются. Микеланджола оправдывает его:
— Будьте снисходительны, по-моему, он ничего в этом не смыслит. Из четвертой в седьмую стадию реинкарнации, постарайся понять. Ты когда-нибудь слышал о карме? Темнота. А ведь ты, если говорить об эволюции, достиг, насколько я могу судить, высокого уровня — не ниже шестой стадии. Путь к совершенству долог и труден. Многие идут к нему медленно, это как экзамен на водительские права, когда тебе говорят, что у тебя не получаются повороты и что ты нуждаешься в дополнительных уроках. Другие летят, как в моем случае: для меня это последнее перевоплощение.
Входит плохо выбритый прислужник, делает ей знак. Микеланджола, извинившись, поднимается и выходит с ним.
Фрейя, Кассандра и Виоланта — хором:
— Бедная Мики! Еще бы не седьмая — при том, что ей достается! (Звенит колокольчик. Пауза.)
Возвращается Микеланджола.
— Как ты строишь свои отношения со слугами, Пиффи? — спрашивает она. — Один мой слуга — был у меня такой полу-бунтарь — вел прямо-таки несусветные разговоры. Не стану их тебе пересказывать до чая. Какое равенство, какая эксплуатация, какие еще права? — говорила я ему, — что за чушь ты несешь, когда речь идет совсем о другом? Если ты получаешь столько, сколько получаешь, если у тебя неприятности, если ты беден, то лишь потому, что на данный момент у тебя такая карма. Требовать большего — все равно, что пытаться выжать кровь из репы. Дождись своей очереди и увидишь, что тебе уготовило будущее. Все они так, эти нищие: не умеют ждать и злятся на тех, кто летит или уже прилетел.
В разговор вступает Фрейя, самая смелая:
— Но, в конце-то концов, ты его выгнала?
— Definitely[108]. — отвечает Микеланджола. — Но если он, бедняга, думает, что это пройдет для него бесследно, то ошибается. Видишь ли, Пиффи, душа чувствительнее, чем пленка на поверхности желе. «Протестуй, дорогой, считай себя обиженным, — сказала я ему, — тебе не дано знать, что ты теряешь… Не дано…»
Снова звенит колокольчик. Пора переходить в трапезную пить чай.
ТАНЦОРЫ В «КРАСНОМ ДЬЯВОЛЕ»
В последние дни августа, когда город напоминал раскаленную печь, юный Каваллуччи, безвестный счетовод из школы стенографии на виа Ангвиллара, мечтавший о литературной славе, посчитал, что синклит, собиравшийся за столиками кафе… (название предусмотрительно умалчивается), допустил его на роль «слушателя» или, по крайней мере, готов снисходительно терпеть в этой роли.
Скажем прямо: распространенное мнение, что такой синклит существует, основывалось, по всей вероятности, на уважении к недавнему прошлому, однако данных, которые подтверждали бы гипотезу о его существовании, было ничтожно мало. Да, действительно, в час аперитива за угловыми столиками кафе сидели несколько человек разного возраста, преимущественно молодых, и устало переговаривались, но было бы трудно утверждать, что эти habitués[109] ведут интеллектуальную беседу, обмениваются идеями или что их связывает взаимная симпатия. Правда, Каваллуччи, уверенный, что первый шаг сделан, и потому гордый собой, был не из тех, кто обращает внимание на подобные тонкости: «группа» существовала, она была рядом, она состояла из Big Five[110] (или больше чем из пятерки городских избранных), и ему разрешалось сидеть за этими столиками, чуть на отшибе, и ловить немногословные фразы, перелетавшие от собеседника к собеседнику. По-настоящему никто его никому не представлял (это было не принято), но Каваллуччи знал одного из группы, наименее известного. Появление юноши было встречено скорее скучающими, чем недоверчивыми взглядами, и для первого раза все прошло гладко. Потом были второй раз, третий… — один удачнее другого. Около восьми часов вечера группа расходилась, и юный Каваллуччи, плохо одетый, но зато длинноволосый, в перхоти, с горящими воодушевлением глазами хорька, тоже поднимался, не оставляя ни гроша на мраморе стола (членам группы не вменялось в обязанность что-либо заказывать) и спешил в свою комнатку на виа делле Стинке, которую делил с другим квартирантом, еще более юным, но не менее одержимым жаждой знакомств в литературном мире, неким Пиньи, появившимся из Борго Сан-Лоренцо с пустыми карманами и числившимся студентом университета (несколько месяцев назад его взяли контролером духовых на фабрику музыкальных инструментов на виа де’ Нери).
Разговоры двух друзей, с превеликим усердием чистящих селедку, разложенную на желтой бумаге (как тут не вспомнить натюрморты Фунаи?), вертелись, само собой разумеется, вокруг знаменитой группы, вокруг удачи Каваллуччи, хотя последний о результатах своего посвящения говорил с равнодушным видом человека преуспевшего, у которого нет ни малейшего желания просвещать послушника, «новобранца». Что-то все же нужно было говорить, и Каваллуччи не заставлял себя упрашивать: с изощренной неторопливостью — так иные хозяева ведут себя с кошкой — он протягивал кусочки потрохов или требухи в направлении цепких когтей своего жалкого сожителя. Самые известные поэты, Монделли и Гуцци, тот, что в летах, вяловатый, и молодой, с острым подбородком? Нет, если честно, от них он не услышал ни слова: они зевали во весь рот — быть может, от усталости в результате чрезмерного умственного напряжения. Зато Лунарди из Модены, похлопав его по плечу, обещал привлечь к сотрудничеству в своем журнале «Кавалькада», независимом от группы, тощий Лампуньяни, продолжая править гранки, ответил на его поклон, а художник Фунаи, маэстро Фунаи, набросал его профиль на мраморной столешнице. Были там и другие, разумеется, не обязательно гении, некоторые скорее даже «бездари», но, в целом, атмосферу все вместе создавали живую, лиха беда начало, и в один прекрасный день (спешить некуда) перед знаменитостями сможет предстать и он, Пиньи. Конечно, со временем, не сразу. Пиньи слишком поздно уходил с работы, кашляя, задыхаясь от непрерывного дутья в трубы, а вечером, после ужина, компания менялась, оставался только узкий круг; о воскресеньях же, с толпой посетителей, нечего было и думать. Но подходящий момент настанет, нужно запастись терпением, расти, «работать» (Каваллуччи показывал рукой на стопку своих тетрадей). И Пиньи, поглощавшему селедку с хлебом, ничего не оставалось, как соглашаться, веря и одновременно не веря, что такое возможно.
После первого появления Каваллуччи в кафе, куда он теперь периодически заходил, прошло несколько недель, и как-то вечером в конце сентября друзья позволили себе отвлечься от литературы, вернее за них это решил случай: они встретили двух крепкотелых служанок из Монгидоро, с которыми познакомились в бакалейной лавке, двух разряженных пигалиц — двух куколок, как аттестовал их опытный Каваллуччи, — в тот день в сплошных буфах и кружевах, с длинными волосами на американский манер, в коротких, выше мосластых колен, юбках, и пригласили их поужинать «У Лакери» (на Пиньи свалился случайный приработок), а потом прогуляться по набережным Арно, полутемным и все еще жарким.
Купив по мороженому у лоточника и выпив две бутылочки оранжада на четверых в маленьком баре, они перешли железный мост, и тут их привлекла светящаяся вывеска «У Красного дьявола» над входом в известный на весь город дансинг. Дансинг представлял собой садик с венецианскими фонариками, коридор-кафе и треугольную площадку за ним, над которой нависала тесная эстрада с одетыми под турецких конников джазистами, изливавшими на танцоров мяукающие звуки и нанизанные одна на другую синкопы. Вход стоил кучу денег, но один из билетеров оказался знакомым Каваллуччи, так что они все прошли на дармовщину, как безбилетники в театр. Уже через несколько секунд две пары выделывали кренделя в духоте среди доброй дюжины других пар, подхлестываемые бешеным ритмом буги-вуги, и тут вдруг Пиньи — он скакал рядом с другом, прижимая к себе более тощую из девиц, — толкнул Каваллуччи локтем и показал глазами на кого-то в толкучке.
— Глянь туда… мать честная! — услышал Каваллуччи его шепот. — Что делать?
Кого он там углядел? Каваллуччи повернул голову, не выпуская добычу, и увидел… нечто непредвиденное (всего не предвидишь!), чего удалось бы избежать лишь в том случае, если бы, на их с другом счастье, в полу оказался люк (такового не оказалось): увидел двух возможных посредников, двух корифеев из группы — Пьеро Лампуньяни и очкастого крепыша Гамбу, которые двигались в их сторону, сжимая в объятиях гибких, как тростинка, партнерш — одну в длинном серебристом платье, другую в такой же длины красном, с голыми спинами и венками на голове. В грохочущем аду по толпе окружающих пробегал восхищенный шепот: «Это дочки Риццолини, дружка дуче».
После секундного замешательства Каваллуччи сделал вид, будто споткнулся, и посмотрел вниз, но прилипший к своей блондинке Лампуньяни, высокий, с девичьим румянцем во все щеки, поправляя одной рукой волосы цвета голубого песца, умудрился задеть его, и, узнав, несмотря на близорукость, задержал на нем испытующий взгляд и с плохо скрываемым удивлением буркнул не без иронии в голосе: «Вот те на!.. Добрый вечер», — и шарахнулся в сторону, извиваясь угрем, тогда как Гамба, выплясывавший с брюнеткой, обладательницей сережек в форме виноградных кистей, скользнул в другую сторону, едва не сбив при этом Пиньи и успев оглянуться на Каваллуччи с выражением недоумения в глазах. Как раз в эту секунду оркестр замолчал, все, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидели лжетурки, и, отдуваясь, захлопали, приглашая их продолжить играть. Когда они снова заиграли, танцевальная арена, над входом в которую был нарисован на стене красный дьявол, приняла новые пары, тогда как Каваллуччи и Пиньи отказались от попыток перетанцевать остальных и, спрятавшись за спины зрителей в вечерних туалетах, наблюдали за виртуозными па и шаркающими пробежками двух корифеев под новую музыку: на этот раз оркестр предложил после телефонной трели зачина сумасшедший темп