[133]. А.А. Шахматов принял конъектуру Голубинского, но указал, что порча текста произошла при его перенесении из «Древнейшего свода» в «Начальный свод», а тайный вывоз тела Владимира из Берестового мог быть обусловлен не стремлением бояр утаить смерть Владимира от Святополка, а исполнением погребального обряда и стремлением самого Святополка утаить смерть отца от сторонников Бориса[134]. Ю. Писаренко, рассматривая этот сюжет в контексте феномена spoliatio (разграбление имущества умершего правителя или ограбление его останков), пришел к выводу, что смерть Владимира пытались скрыть именно в интересах Святополка потому, что он опасался не соперничества с Борисом, а дестабилизации положения в Киеве[135]. Несмотря на важное историографическое значение последней гипотезы, утверждение ее автора о «поспешном погребении под покровом ночи» тела Владимира противоречит летописному утверждению о том, что погребение князя в Десятинной церкви состоялось при большом стечении народа: смерть Владимира скрывалась не в Киеве, а в Берестовом, поэтому можно предположить, что делалось это для того, чтобы окружение Владимира не успело предупредить кого-нибудь из его сыновей, вплоть до интронизации в Киеве Святополка. Из других более поздних дополнений надо отметить слова: «блаженного князя», завершающие сюжет о погребении и помещенные непосредственно перед похвалой Владимиру как «новому Константину»[136].
Исследователи неоднократно обращали внимание на то, что летописная «похвала» имеет сходство с «похвалой» Владимиру в «Слове о Законе и Благодати» Илариона. Например, А.А. Шахматов постулировал зависимость «Слова» от «Древнейшего свода». М.Д. Присёлков, напротив, предполагал между «сводом» и «Словом» идейно-политический антагонизм. Л. Мюллер пришел к выводу, что «Похвала Владимиру» может иметь «временной и литературный приоритет» по отношению к «Слову»; но в то же время не исключил, что и автор летописной статьи испытал на себе влияние Иларионовых идей. Приведем для сравнения оба текста. В «Слове» Илариона о Владимире говорится: «О подобный великому Константину, равный <ему> умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу <своему>, – ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими – епископами, со смирением великим совещался <с ними> о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же – на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив <его>, – ты же с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив <его> по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести <в награду> за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей»[137].
Если в «Слове» Илариона сравнение Владимира с Константином условное, то составитель «Похвалы Владимиру» не только сопоставляет их по подобию, но и отождествляет: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же. Если и пребывал он прежде в скверных похотных желаниях, однако впоследствии усердствовал в покаянии, по слову апостола: “Где умножится грех, там преизобилует благодать”. Удивления достойно, сколько он сотворил добра Русской земле, крестив ее. Мы же, христиане, не воздаем ему почестей, равных его деянию. Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском, в котором и прародители наши погибли. Если бы имели мы усердие и молились за него Богу в день его смерти, то Бог, видя, как мы чтим его, прославил бы его: нам ведь следует молить за него Бога, так как через него познали мы Бога. Пусть же Господь воздаст тебе по желанию твоему и все просьбы твои исполнит – о царствии небесном, которого ты и хотел. Пусть увенчает тебя Господь вместе с праведниками, воздаст услаждение пищей райской и ликование с Авраамом и другими патриархами, по слову Соломона: “Со смертью праведника не погибнет надежда”»[138]. Вряд ли можно отрицать, что сопоставление Илариона по подобию первично по отношению к тому отождествлению, которое читается в летописи; в противном случае придется допустить, что в своем «Слове» придворный пресвитер воспользовался сопоставлением по подобию, в то время как летописец уже перешагнул незримую грань между римским императором и киевским князем. И напротив, это противоречие устраняется, если предположить, что «Слово» Илариона послужило идеологическим импульсом для составителя «Похвалы». Таким образом, становится очевидным, что летописная похвала Владимиру как «новому Константину» не принадлежит к первоначальному тексту.
Далее в ПВЛ по Лаврентьевской летописи помещен заголовок «Об убиении Борисове» (в некоторых других летописях – «Об убиении Бориса и Глеба»), после чего повествование переключается на борисоглебский сюжет. В начале повести «Об убиении», которую считают «первым памятником русской агиографии»[139], говорится: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им дары. Они же брали, но сердце их не лежало к нему, потому что братья их были с Борисом. Когда Борис уже возвратился с войском назад, не найдя печенегов, пришла к нему весть: “Отец у тебя умер”. И плакался по отце горько, потому что любим был отцом больше всех, и остановился, дойдя до Альты. Сказала же ему дружина отцовская: “Вот у тебя отцовская дружина и войско. Пойди, сядь в Киеве на отцовском столе”. Он же отвечал: “Не подниму руки на брата своего старшего: если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца”. Услышав это, воины разошлись от него. Борис же остался стоять с одними своими отроками. Между тем Святополк, исполнившись беззакония, воспринял мысль Каинову и послал сказать Борису: “Хочу с тобою любовь иметь и придам тебе еще к полученному от отца владению”, но сам обманывал его, чтобы как-нибудь его погубить. Святополк пришел ночью в Вышгород, тайно призвал Путшу и вышгородских мужей боярских и сказал им: “Преданы ли вы мне всем сердцем?” Отвечали же Путша с вышгородцами: “Согласны головы свои сложить за тебя”. Тогда он сказал им: “Не говоря никому, ступайте и убейте брата моего Бориса”. Те же обещали ему немедленно исполнить это».
Текст, читающийся в настоящее время в ПВЛ, действительно претерпел значительную агиографическую стилизацию: в него включены и отдельные библейские цитаты, и компиляции, представленные в виде молитв Бориса. Собственно, фактическое изложение событий возобновляется с того, что люди Святополка окружили шатер Бориса и пронзили его вместе со слугой – венгром Георгием. Как уточнялось, «Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему. Убили они и многих других отроков Бориса. С Георгия же с этого не могли они быстро снять гривну с шеи, и отсекли голову его, и только тогда сняли гривну, а голову отбросили прочь; поэтому-то впоследствии и не обрели тела его среди трупов». Далее в рассказе встречается еще одно недоразумение: «Убив же Бориса, окаянные завернули его в шатер, положив на телегу, повезли, еще дышавшего. Святополк же окаянный, узнав, что Борис еще дышит, послал двух варягов прикончить его. Когда те пришли и увидели, что он еще жив, то один из них извлек меч и пронзил его в сердце. И так скончался блаженный Борис, приняв с другими праведниками венец вечной жизни от Христа, Бога, сравнявшись с пророками и апостолами, пребывая с сонмом мучеников, почивая на лоне Авраама, видя неизреченную радость, распевая с ангелами и в веселии пребывая со всеми святыми. И положили тело его в церкви Василия, тайно принеся его в Вышгород»[140].
Долгое время недоразумение с двукратным убийством Бориса объяснялось либо агиографическими особенностями рассказа, либо компиляцией двух различных преданий. Сравнительно недавно С.М. Михеевым была предложена гипотеза о том, что в повести «Об убиении» отразились элементы т. н. варяжской легенды, сходной с сюжетом скандинавской «Пряди об Эймунде», где некий русский конунг по имени Бурицлав погибает от рук варяжских наемников. После описания погребения Бориса и осуждения его убийц сюжет повести «Об убиении» концентрируется вокруг подготовки убийства Глеба: «Святополк же окаянный стал думать: “Вот убил я Бориса; как бы убить Глеба?” И, замыслив Каиново дело, послал, обманывая, гонца к Глебу, говоря так: “Приезжай сюда поскорее, отец тебя зовет: сильно он болен”. Глеб тотчас же сел на коня и отправился с малою дружиною, потому что был послушлив отцу. И когда пришел он на Волгу, то в поле споткнулся конь его на рытвине, и повредил Глеб себе немного ногу. И пришел в Смоленск, и отошел от Смоленска недалеко, и стал на Смядыне в насаде». Считается, что Глеб шел в Киев из Мурома (где поместил его на княжение один из летописцев), поэтому его путь представлялся неоправданно длинным, учитывая то обстоятельство, что князь сильно спешил. Более того, как отметил С.М. Соловьёв, уже исследователи «скептического» направления в середине XIX столетия сомневались в достоверности хронологии описываемых событий[141], сопоставляя летописную дату смерти Владимира (15 июля) и даты гибели Бориса и Глеба, известные по «Анонимному сказанию» и «Чтению» (24 июля и 5 сентября соответственно). Эта историографическая тенденция продолжает развиваться и в настоящее время.
Скорее всего, в этом месте летописного повествования мы также имеем дело с компиляцией двух различных преданий, как предполагал еще А.А. Шахматов (отметивший также, что в первоначальном рассказе о гибели князей вряд ли упоминались даты их гибели). Это предположение обретает почву, если обратить внимание на то, что вслед за изложением маршрута Глеба в повести «Об убиении» сообщается о том, что на Смядыни его настигли посланцы Ярослава, который предупреждал брата о смерти отца и убийстве Бориса по приказу Святополка. По утверждению составителя повести, сам Ярослав узнал об этом из послания своей сестры Предславы, однако проблема заключается в том, что об этом послании говорится ниже, в другом сегменте летописной статьи, который можно считать более ранним, чем текст повести «Об убиении». А.А. Шахматов пришел к выводу о том, что второе упоминание в летописной статье послания Предславы к Ярославу является вставкой, сделанной составителем «Начального свода» из гипотетического «Жития Антония Печерского»