[288]. Поскольку это свидетельство появляется лишь в летописной традиции XV–XVI вв., скорее всего, оно есть не что иное, как позднейшее переосмысление информации ПВЛ. Столь же уязвимым является предположение о том, что место княжения совпадало с местом заключения Судислава, которое А.В. Поппэ назвал «смехотворным»[289]. Если внимательно посмотреть на конструкцию летописной фразы, то из нее следует, что Псков не является ни местом княжения Судислава, ни местом его заточения, а только тем местом, где Ярославу сделали донос на него. Подобная интерпретация (в рамках существующей летописной конструкции) не противоречит тексту статьи 1036 г., где после сообщения о смерти Мстислава мы читаем о том, что «пошел Ярослав к Новгороду и посадил сына своего Владимира в Новгороде, а епископом поставил Жиряту»[290].
Почему Ярослав отправил в заточение своего брата? Этот вопрос остается дискуссионным, так как источники умалчивают о сути обвинений, возведенных на Судислава. Как правило, исследователи разрешают его с помощью гипотезы о том, что между ними мог возникнуть конфликт из-за волостей. Поскольку донос на Судислава был сделан в Пскове, вряд ли он касался претензий на только что освободившийся стол в Чернигове. Если принять во внимание факт географической локализации, можно предположить, что младшего сына Владимира Святославича обвинили в притязаниях на новгородский стол, который как раз тогда занял его племянник Владимир Ярославич[291]. Как бы то ни было, арест Судислава устранил из политической жизни (если не физически, то, по крайней мере, фактически) последнего потенциального соперника Ярослава, который, по словам А.Ю. Дворниченко, стал «железной маской» древнерусской истории[292]. Показательно, что возможных провокаций со стороны этого претендента, по всей видимости, опасался не только Ярослав, но и его сыновья, которые освободили дядю из «поруба» при условии его пострижения в монахи – то есть абсолютной нейтрализации любых политических претензий с его стороны. Обратим внимание, что в данном случае для урегулирования политических отношений была впервые использована практика, пришедшая на Русь из Византии, которая позволила избежать новых междоусобиц в княжеском роду.
Характерно, что одной из первых политических инициатив киевского князя после смерти соправителя стало возвращение к практике «окняжения» земель. Несмотря на то что династический коллапс 1014–1015 гг., одним из инициаторов которого был сам Ярослав, являлся красноречивым свидетельством того, насколько опасной оказалась практика рассредоточения князей по волостям, альтернативы ей просто не существовало, поэтому «единовластец Русской земли» вольно или невольно продолжил политику своего предшественника, проводниками которой стали его сыновья Владимир, Изяслав и Святослав. Быть может, они не могли или не хотели составлять оппозицию отцу, подобную той «фронде», которую Святополк и Ярослав устроили против Владимира Святославича, но их присутствие на столах в ключевых региональных центрах – Новгороде, Турове и Владимире-Волынском – не позволяет представить Ярослава абсолютным монархом по византийскому образцу, хотя в граффити на стене Софийского собора, сообщающем о его смерти 20 февраля 1054 г., к нему применяется «царский» титул. Поэтому позволим себе согласиться с мнением Э. Каррер д’Анкосс, отметившей, что «византийское право, требовавшее перехода всего наследства отца к старшему сыну, пока не овладело умами, и князья, как и в прошлом, следовали старому славянскому обычаю раздела наследства»[293]. Незадолго до своей кончины киевский князь произвел новый раздел «стольных городов», который стал основой поземельных отношений между его потомками и послужил базисом, на котором позднее сложились представления о так называемом «ряде» Ярослава, утверждавшим приоритет старейшего члена княжеской семьи, что нашло отражение и в памятниках Борисоглебского цикла.
Политическое значение Борисоглебского культа в династической борьбе русских князей
Согласно «Анонимному сказанию», поиск могил Бориса и Глеба начался после того, как Святополк погиб после поражения на Альте, а Ярослав «принял всю волость Русскую». Это сообщение обычно служит исходным пунктом для вычисления даты первого перенесения останков князей-мучеников в построенную Ярославом церковь в Вышгороде. Конкретная датировка была предложена в «Чтении о житии и погублении Бориса и Глеба» Нестора, который писал, что поиски тела Глеба были предприняты Ярославом сразу по изгнании Святополка и увенчались успехом через год[294]. Буквальная интерпретация сообщения Нестора получила распространение в позднейшем летописании, где поиски тела Глеба относились к 1019 г.[295], что не могло не оказать влияния на историографию. В середине XIX в. митрополит Макарий датировал это событие 1020 г.[296] А.А. Шахматов, исходя из положения о том, что 24 июля, день освящения церкви и перенесения мощей, мог быть воскресным, предложил сразу две датировки – 1020 и 1026 гг.[297] Последнюю из них поддержал М.Д. Присёлков, предположивший, что канонизация вряд ли могла состояться сразу по перенесении в Вышгород останков Глеба в 1020 г.[298]
Возможно, появление столь ранних датировок является следствием неправильной интерпретации текста, при которой упор делается на летописную дату окончательного вокняжения Ярослава на киевском «столе» – 1019 г., в то время как автор «Анонимного сказания» говорит о принятии Ярославом «всей волости Русской», которая до 1036 г. была разделена между Ярославом и Мстиславом, поэтому первое захоронение князей-мучеников, по Л. Мюллеру, могло произойти в конце 1030-х гг. Мюллер считал, что «лишь после 1036 г., т. е. после смерти князя Мстислава, Ярослав стал “самовластцем” на Руси. Лишь теперь он мог совершенно свободно проводить свою политику, в том числе и церковную. То, что он начал ее с канонизации своих братьев, вполне отвечало общей линии его политической и церковной программы»[299].
По сюжету «Сказания о чудесах» Бориса и Глеба местонахождение их могил у церкви Св. Василия в Вышгороде не было известно до тех пор, пока один варяг случайно не ступил на это место и не поплатился за это ожогом ног. Вскоре после этого церковь Св. Василия сгорела, как свидетельствует в «Чтении» Нестор, по небрежности пономаря, забывшего погасить после заутрени стоявшие наверху свечи, однако прихожанам удалось спасти от пожара всю церковную утварь[300]. О вышегородских эксцессах было доложено Ярославу, который поставил в известность митрополита Иоанна, организовавшего крестный ход в Вышгород, где во вновь восстановленной церкви были перезахоронены останки Бориса и Глеба. Вскоре у гробов князей были исцелены хромой отрок и слепой муж, о чем князю донес правитель города Миронег. «Князь же Ярослав, услышав, прославил Бога и святых мучеников и, призвав митрополита, с радостью рассказал ему об этом. Митрополит же вознес хвалу Богу и подал князю богоугодный совет, чтобы тот воздвиг церковь прекрасную и честную. И понравился князю совет его, и воздвиг он церковь большую, с пятью главами, и расписали ее всю и украсили всевозможными украшениями. И митрополит Иоанн, князь Ярослав и все духовенство и люди пошли крестным ходом и освятили церковь. И установили праздновать праздник двадцать четвертого июля, в тот день, когда был убит преблаженный Борис. В этот же день и церковь была освящена и перенесены святые ‹…›.
И когда еще были в церкви на святой литургии князь и митрополит, оказался здесь же хромой человек – пришел он, едва ползая, и, войдя в церковь, помолился Богу и святым. И сразу окрепли ноги его по благодати Божьей и по молитве святых, и, поднявшись, стал ходить на виду у всех. И это чудо видели сам благоверный князь Ярослав и митрополит. И все люди вознесли хвалу Богу и святым.
И после литургии позвал князь всех на обед и митрополита, и духовенство, и праздновали праздник как подобает. И много подаяний было роздано нищим, и беднякам, и вдовам»[301].
Итак, место захоронения страстотерпцев не составляло тайны ни для составителя повести «Об убиении», знавшего о погребении Бориса его убийцами у церкви Св. Василия, ни для составителя «Анонимного сказания», сообщившего о перезахоронении в Вышгороде Глеба. Вряд ли можно думать, что на протяжении двух-трех десятилетий эти события изгладились в памяти современников: очевидно, о них предпочел «забыть» лишь вышегородский клир.
Разумеется, к свидетельствам агиографических текстов следует относиться с определенной долей скептицизма. Нельзя отрицать, что описание вышегородских церемоний при Ярославе сконструировано по той же «этикетной» модели, что и аналогичные описания в ПВЛ под 1072 и 1115 гг. с изложением «чудес» или рассказ о чуде с заключенными, который можно рассматривать как образец агиографической топики. Однако, исходя из одного только молчания летописей о почитании Бориса и Глеба в годы правления Ярослава, вряд ли правомерно утверждать, что князь не был заинтересован в становлении культа братьев-мучеников, и, следовательно, перенесение им мощей убитых братьев – агиографический миф, созданный в 70-х годах XI в.[302]
Нельзя думать, что почитание князей-мучеников началось лишь в последней четверти XI в., после того, как Ярославичи организовали в 1072 г. новое перезахоронение останков Бориса и Глеба: скорее всего, эта церемония завершала начальный этап формирования культа. В 1999 г. при раскопках в Новгороде была найдена берестяная грамота № 906, по предварительным стратиграфическим данным, относящаяся к третьей четверти XI в., в которой, как полагают В.Л. Янин и А.А. Зализняк, поп записал себе для памяти ключевые слова отпуста, т. е. литургической формулы, завершающей службу. В этой формуле упомянуты: Богородица, святые Петр и Павел, Козьма и Дамиан, «отец Василий» (возможно, св. Василий Великий), а также Борис и Глеб. Как подчеркивают исследователи, «это самый ранний ныне известный подлинный документ с их и