е» даты гибели Бориса и Глеба были установлены по согласованию между митрополитом Иоанном и князем Ярославом для того, чтобы предать забвению разгром войск Ярослава Болеславом Храбрым в битве на Буге, которая, согласно хронологическим выкладкам И.А. Новицкого, произошла 24 июля 1018 г.[488]
На наш взгляд, построения подобного рода, страдающие значительной долей произвольности, являются красноречивым свидетельством того, что ни антропонимическая корреляция имен главных действующих лиц, ни хронологическая корреляция событий не способны дать твердо установленных фактических результатов. Поэтому не лучше ли посмотреть в «корень» проблемы, сконцентрировав внимание не на том, кто именно, когда именно и кем именно из сыновей Владимира был убит, а на то, каким было отношение к подобному акту и порицался ли он в скандинавских сагах точно так же, как в древнерусской агиографии?
Задав этот вопрос, мы сталкиваемся с проблемой культурно-исторической специфики саги, для характеристики которой М.И. Стеблин-Каменский ввел понятие «синкретическая правда», подразумевающее симбиоз реальных и вымышленных представлений, которые теснейшим образом переплетались друг с другом в саговой традиции[489]. А.Я. Гуревич, рассуждая об исторической достоверности саг, писал: «При сравнении с дидактической и откровенно тенденциозной литературой Средневековья саги с присущим им стилем повествования кажутся мыслимым пределом сдержанности и беспристрастности». В то же время он отмечал, что критерием достоверности сообщаемой информации было соответствие описанного в саге факта коллективному мировоззрению: «Индивидуальное сознание, как правило, не обладало такой суверенностью, чтобы противопоставить свою особую точку зрения мнению социума, и истинным были склонны счесть то, что отвечало потребностям и идеям группы. Интеграция в группу была столь сильной, что индивид принимал за истинные и отвечающие действительности только те факты и нормы, которые выражали коллективные представления»[490]. И в этом, по его мнению, заключалась объективность саговой традиции. Хотя были предприняты попытки сближения, по крайней мере, одной разновидности этой традиции (так называемых королевских саг) с другими формами историописания средневековой Европы, различие их репрезентации продолжает подчеркиваться[491].
Исследователи-скандинависты выделяют в саге три «этикетных» уровня, связанных с этикетом миропорядка, этикетом поведения героев и словесным этикетом, которым обусловлена характеристика действующих лиц саги, направленная на возвеличение главного героя и потому не вполне достоверная. В «Пряди об Эймунде» можно найти «обилие мотивов и эпизодов, вызванных к жизни стереотипом образа скандинава-наемника», поэтому интерпретация содержащихся в ней фактов «невозможна вне широкого сагового контекста». А так как в скандинавской традиции происходит гиперболизация личности главного героя, противопоставленная его окружению, считается, что этот прием и был использован при формировании «Пряди», создатели которой наделили Ярослава недостатками, противоположными достоинствам Эймунда. Поэтому его образ «оказывается резко противоречащим действительности при сопоставлении с древнерусскими источниками», и даже если «Ярослав действительно обладал какими-то из приписываемых ему сагой негативных качеств, на что как будто указывают некоторые его поступки, упомянутые летописями, то сага подчеркивает и гиперболизирует их». Подчеркивается, что «уже в ранних устных рассказах участников отряда Эймунда (на основе которых, безусловно, и сложилась сага) неизбежно смещались акценты: скандинавских воинов интересовали не столько события на Руси, сколько их собственная деятельность и удачливость Эймунда, позволившая им “с богатством и славой” вернуться на родину. Отсюда проистекали и естественное внимание к одним событиям и игнорирование других – вне зависимости от их объективного значения, и преувеличение своей и Эймунда роли в этих событиях, и другие неточности в передаче истинного хода событий» (Г.В. Глазырина, Т.Н. Джаксон, Е.А. Мельникова)[492].
Безусловно, при анализе саг следует принимать во внимание не только их фольклорно-эпическую природу, но и дистанцию между устной и письменной традицией. Поскольку «Прядь об Эймунде» была записана лишь в XIII в., а до этого передавалась в устной традиции, это памятник, зафиксировавший факты, представлявшиеся скальдам тех дней, без гарантии того, что именно такими они были первоначально. Е.К. Блохин высказал идею о том, что сюжет «Пряди об Эймунде» претерпел в процессе своего бытования, по крайней мере, два этапа изменений, вследствие чего исторические характеристики действующих лиц были сведены к стандартной литературной оппозиции «свой – чужой», «хороший – плохой», в которой Эймунд соответствует стереотипу «хорошего» правителя, противопоставленного, с одной стороны, Олаву Святому (к которому зафиксировано благожелательное отношение в памятниках скандинавской традиции), а с другой – Ярицлейву, «чужому» конунгу, наделенному отрицательными для скандинава чертами правителя[493]. Уже до этого в историографии сложилось представление о том, что «Эймундова сага» – это комплекс фольклорных мотивов, что считается достаточным основанием для того, чтобы «исключить “Прядь об Эймунде” из источников с решающим голосом» при реконструкции династического конфликта 1015–1019 гг., так как «по своему содержанию она является не исторической сагой, а чисто литературным произведением» (А.В. Назаренко)[494]. Столь же скептичные взгляды на «Эймундову сагу» были сформулированы М.Б. Свердловым, П.П. Толочко, А.А. Шайкиным и А.М. Ранчиным[495]. В то же время позиция отдельных исследователей относительно подхода к содержанию саги несколько смягчилась: например, Е.А. Мельникова считает, что первая часть саги, рассказывающая о службе Эймунда у Ярицлейва, «представляет собой цельный нарратив с очевидной исторической основой сюжета, довольно хорошо сохранившейся, но переосмысленной для создания “героического” образа Эймунда и развитой, детализированной и приукрашенной с помощью традиционных и узнаваемых для аудитории мотивов, почерпнутых в древнеисландском повествовательном фонде»[496]. Но, по сути дела, «историческая основа сюжета» ограничивается информацией о прибытии Эймунда на Русь, заключением «контракта» с Ярицлейвом (финансовая часть которого сомнению не подвергается)[497] и описанием сражений с Бурицлавом, в то время как сюжет об убийстве Бурицлава в эту историческую основу уже не входит. Само описание убийства Бурицлава это также комбинация фольклорных мотивов, которые являются универсальными для раннесредневековой литературной традиции и имеют многочисленные сюжетные параллели в античных, византийских, скандинавских и древнерусских текстах[498]. С.М. Михеев высказал предположение, что описание гибели Бурицлава восходит к сюжету о легендарном скандинавском конунге Агни в «Саге об Инглингах», удавленном во время ночлега в лесу с помощью веревки, один конец которой был привязан к дереву, а другой – к золотой гривне на шее конунга, и элементы этой же легенды отразились в летописной повести «Об убиении», в рассказе о гибели отрока Георгия – слуги Бориса[499]. К числу аналогичных мотивов относится и сюжет с демонстрацией отрубленной головы Бурицлава Ярицлейву, параллель к которому выявлена Р. Куком в «Саге о Харальде Суровом Правителе»[500], входящей в состав «Круга земного» – сборника саг о норвежских королях, составленного в первой половине XIII в. Снорри Стурлусоном.
«Асмундом звали человека, о котором рассказывали, что он сын сестры Свейна конунга (датского короля Свена II, правившего в 1047–1074 гг. – Д.Б.) и его воспитанник. Асмунд был очень искусен и красив. Конунг очень его любил. Но, когда Асмунд подрос, он стал заносчивым и буйным. Конунгу это не нравилось. От отпустил его прочь и пожаловал ему богатый лен, так, чтобы он мог содержать себя и своих людей.
Как только Асмунд получил богатство от конунга, к нему собралось большое войско. Ему стало не хватать пожалованного конунгом имущества для своего содержания, и тогда он захватил много других богатств, которые принадлежали конунгу. Когда же конунг узнал об этом, он призвал к себе Асмунда. И при встрече их конунг говорит, что Асмунд должен быть в его дружине, а собственного войска не должен иметь, и Асмунд подчинился конунгу. Однако после того, как Асмунд провел с конунгом немного времени, ему не понравилось там, и он однажды ночью убежал и возвратился к своим товарищам, и стал чинить еще больше зла, чем прежде. Когда же конунг ездил по стране и приблизился к тому месту, где находился Асмунд, он послал войско захватить Асмунда. Затем конунг приказал заковать его в железо и держать его так некоторое время, надеясь, что тот утихомирится. Но как только Асмунда освободили от оков, он тотчас же убежал и собрал своих людей и боевые корабли. Он начал воевать и за пределами страны, и внутри страны и учинил огромное разорение, убил много народу и повсюду грабил. А те люди, которые страдали от этих бесчинств, пришли к конунгу и жаловались на причиненный им ущерб». По словам Снорри, на жалобы конунг отвечал: «Почему вы говорите об этом мне? Почему не идете к Хакону сыну Ивара? Он ведь мною назначен защитником страны и должен поэтому охранять бондов и защищать их от викингов. Мне говорили, что Хакон – смелый и мужественный человек, но теперь, думается мне, он старается избежать всего, что кажется ему опасным». Эти слова конунга были переданы Хакону, и тогда Хакон отплыл со своим войском на поиски Асмунда. Когда их корабли встретились, Хакон тотчас вступил в бой и взошел на корабль Асмунда, очистив его от бойцов. «И так вышло, что они вступили с Асмундом в рукопашный бой, нанося друг другу удары. Тут пал Асмунд. Хакон отрубил ему голову. Затем Хакон поспешил к Свейну конунгу и прибыл к нему в то время, когда конунг сидел за столом. Хакон подошел к столу, положил голову Асмунда перед конунгом и спросил, узнает ли он ее. Конунг не отвечал, но густо покраснел. Затем Хакон удалился». Немного погодя конунг послал к нему своих людей и отпустил прочь со словами: «Скажите ему, что я не намерен причинять ему никакого зла, но я не могу поручиться за всех моих сородичей»