Тема «Сократ — Диоген» обогащается новым парадоксальным обертоном. Напомним случай с Диогеном: «Он шел в театр, когда все выходили оттуда навстречу ему. На вопрос, зачем он это делает, он сказал: «Именно так я и стараюсь поступать всю свою жизнь» (Диоген Лаэртский. VI. 64). Итак, наш герой тоже идет один против всех. Но он-то делает это чисто для утверждения своей «самости», в то время как Сократ — ради закона, а закон в воззрениях Диогена является лишь «дымом», ему, как мы знаем, решительно предпочитается «природа».
Сократ закон ставил очень высоко, и это видно хотя бы вот из чего. Когда он сам был приговорен к казни, после этого ему довелось месяц провести в тюрьме в ожидании приведения приговора в исполнение. А тем временем друг философа Критон организовал его побег. Не так-то уж и трудно было это сделать: среди поклонников Сократа имелось немало людей состоятельных, а деньги, как известно, отпирают любые двери. Более того, можно догадываться, что, если бы философ бежал, афинские власти посмотрели бы на это сквозь пальцы. Более того, даже были бы, скорее всего, удовлетворены таким исходом. Ведь явно же ощущалось, что, когда Сократа приговорили к смерти, совершилась несправедливость, которая могла породить об Афинах дурные толки во всей Элладе. Речь-то шла о человеке, известном далеко за пределами родного полиса, о мыслителе, к которому ехали учиться люди из самых разных мест, о мудреце, которому сам Дельфийский оракул присудил «пальму первенства»! Который к тому же уж точно не совершил чего-то действительно достойного казни, а осужден был под влиянием эмоций. Одним словом, скандал.
Насколько было бы лучше, если бы осужденный тайно покинул территорию государства… Его, конечно, не стали бы объявлять в розыск, поскольку вариант с «исчезновением» устроил бы всех: и правосудие восторжествовало, и никто не погиб. А главное — афинский демос опять чист, как слеза: ибо Сократ, обратившись в бегство, тем самым косвенно признал бы свою виновность.
Накануне дня, когда Сократу должны были поднести чашу с ядом, Критон пришел к нему в тюрьму, чтобы рассказать о подготовленном побеге и обсудить детали. Однако, к его полному недоумению, философ мягко, но решительно отказался. Мотивировал он свою позицию тем, что бегство означало бы нарушение законов государства. А этого Сократ никогда не делал, не желает делать и на сей раз. Критона подобная позиция озадачила, да не может не озадачить и современного читателя. Как же так, ведь с Сократом явно поступили несправедливо, приговорили его к смерти, в сущности, ни за что! Казалось бы, в данном случае восстановление справедливости именно в том и будет заключаться, чтобы любой ценой не дать свершиться казни — плоду судебной ошибки.
Но для Сократа в таком ходе рассуждений есть определенная казуистика. А он — отнюдь не казуист, а самый жесткий ригорист. Действительно, либо каждый из нас берет на себя право решать, какой закон справедлив, а какой нет, какой заслуживает исполнения, а каким можно пренебречь, — но тогда это будет самый настоящий софистический релятивизм и субъективизм, с которым Сократ боролся всю жизнь (а Диоген солидаризировался). Либо уж нужно считать, что закон — всегда закон, и повиноваться ему, не делая никаких исключений.
Сократ выбирает последний вариант, что вполне естественно: не он ли постоянно подчеркивал важность законности для жизни общества? Это находит наивысшее воплощение как раз в диалоге Платона «Критон» — произведении, которое мы только что кратко пересказали и которое можно назвать настоящим гимном законам; они даже персонифицируются, предстают в виде неких одушевленных существ.
В принципе подобный «культ закона» был характерен для афинских политиков и мыслителей следующего этапа развития демократии в Афинах, имевшего место в IV в. до н. э.{99}. И весьма вероятно, что сложился этот «культ» в какой-то степени под влиянием сократовских воззрений. Весьма популярной стала идея о том, что истинный господин полиса — не демос, а закон. Впрочем, самые дальновидные и откровенные авторы не скрывали, что в действительности для них такое представление — скорее некая благочестивая фикция. Например: «В чем же состоит сила законов? Если кто-нибудь из вас громко закричит, что его обидели, — прибегут ли к нему законы на помощь, чтобы его защитить? Нет, разумеется! Ведь это написанные тексты, и они сами по себе не могут ничего сделать» (Демосфен. XXI. 224).
А вот для Сократа, похоже, законы все-таки были чем-то большим, нежели просто написанные тексты. Они — живые; они (можно сказать даже и так) — некие божества, охраняющие город. Во всяком случае, так изображает дело Платон в «Критоне». И заглавный герой диалога с грустью уходит: ему не удалось добиться своего, Сократ остался тверд.
Сократ — патриот своего полиса, Афин. «Как? — могут возразить нам. — Ведь он же критиковал афинскую демократию!» Да, критиковал, и довольно жестко{100}. Обличал ее недостатки, — подчеркнем, действительно имевшие место, отнюдь не выдуманные. Особенное неприятие философа вызывали непрофессионализм и некомпетентность полисного народоправства. Он говорил: «Глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов (то есть с помощью жребия. — И. С.), тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 2. 9).
Итак, столь характерная для античных демократий жеребьевка{101}, по мнению Сократа, порочна по своей сути. Управлять полисом должен не кто угодно, а специалисты, люди знающие и тем самым «избранные». О массе же демоса это сказать никак нельзя. Не случайно афинский философ с некоторым презрением относился к простонародью. Вот как наставлял он одного из своих собеседников: «Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтоб им купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь из всех их и состоит народное собрание» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. III. 7. 6).
Но может ли человек порицать порядки в собственном отечестве и при этом называться патриотом? Полагаем, все-таки может, — в том случае, если им движет не злорадство какое-нибудь, не желание навредить, а искренняя любовь к государству, в котором он живет, желание помочь ему исправить имеющиеся ошибки, стать лучше…
Сократ, кстати, был завзятым домоседом, «тяжелым на подъем». Не в том смысле, что редко покидал свое жилище (как раз это меньше всего соответствовало бы действительности: его почти невозможно было застать дома, он всегда в гуще людей), а в том смысле, что редко, крайне редко покидал Аттику — территорию афинского полиса. Выше упоминалось об участи Сократа в трех военных походах. И это чуть ли не единственные надежно зафиксированные случаи, когда он пересекал государственную границу. Получается, делал это только тогда, когда его призывал гражданский долг, а собственного желания попутешествовать, посмотреть иные земли у него не возникало.
Диоген и в этом отношении являет собой противоположность Сократу. Место жительства он всегда менял с легкостью и тем самым опять же оказывается ближе к софистам, которые тоже постоянно странствовали: сегодня читали свои лекции в одном городе, завтра — в другом…
Сократ отличался серьезной и искренней религиозностью (пусть и нетрадиционного для той эпохи типа{102}, за что на него косо смотрели сограждане). Киники же к религии — а ведь это тоже одна из важнейших общественных скреп! — и к ее служителям в лучшем случае относились индифферентно, а то и осыпали их недобрыми насмешками. Вот еще несколько цитат, в которых фигурирует Диоген.
«Он говорил, что когда он видит правителей, врачей или философов, то ему кажется, будто человек — самое разумное из живых существ, но когда он встречает снотолкователей, прорицателей или людей, которые им верят… то ему кажется, будто ничего не может быть глупее человека» (Диоген Лаэртский. VI. 24). Необходимо оговорить, что разного рода прорицатели, предсказатели, толкователи снов и иных знамений занимали чрезвычайно важное место в системе древнегреческой религии{103}.
«В храм Асклепия он подарил кулачного бойца, чтобы он подбегал и колотил тех, кто падает ниц перед богом» (Диоген Лаэртский. VI. 38). Асклепий был у греков богом врачевания, медицины (его имя больше известно в римской, латинизированной форме — Эскулап), и его культ пользовался большой популярностью{104}. Понятно, что больше всего это божество почиталось теми, кто болел и выздоровел, — то есть, по их мнению, был исцелен Асклепием за молитвы и жертвоприношения. Диоген, как видим, даже таким людям отказывал в праве совершить земной поклон богу. Вероятно, считал это унизительным, позорящим человеческое достоинство. И «отучал» от подобного обыкновения, как всегда, крайне брутальным способом.
Кстати, обратим внимание на выражение «подарил кулачного бойца». Человека можно подарить только в том случае, если этот человек — раб. А коль скоро Диоген преподнес в дар храму раба, — значит, у него был этот раб (его собственный раб, Манет, как говорилось выше, от него убежал). То ли тоже кем-то ему подаренный, то ли специально им для храма купленный. Это — снова к вопросу о том, что деньги у него водились.
«Афиняне просили его принять посвящение в мистерии, уверяя, что посвященные ведут в аиде лучшую жизнь. «Смешно, — сказал Диоген, — если Агесилай и Эпаминонд будут томиться в грязи, а всякие ничтожные люди из тех, кто посвящен, — обитать на островах блаженных!»