ем его колоритный рассказ.
«Она (Гиппархия. — И. С.) полюбила и речи Кратета, и его образ жизни, так что не обращала внимание ни на красоту, ни на богатство, ни на знатность своих женихов: Кратет был для нее все. Она даже грозила родителям наложить на себя руки, если ее за него не выдадут. Родители позвали самого Кратета, чтобы он отговорил их дочь, — он сделал все, что мог, но не убедил ее. Тогда он встал перед нею, сбросил с себя, что было на нем, и сказал: «Вот твой жених, вот его добро, решайся на это: не быть тебе со мною, если не станешь тем же, что и я». Она сделала свой выбор: оделась так же, как он, и стала сопровождать мужа повсюду, ложиться с ним у всех на глазах и побираться по чужим застольям» (Диоген Лаэртский. VI. 96–97).
Это должно было тем более шокировать окружающих, что в Афинах девушкам и женщинам из порядочных семей (а здесь речь идет именно о порядочной семье) строго предписывалась неприметная, затворническая жизнь. Обиталище их — гинекей, женская половина дома, где они и должны находиться всё или почти все время. Дама, встреченная в общественных местах, да еще и в мужской компании, — стыд и позор для родных! Образования и воспитания «слабый пол» не получал практически никакого; его представительницы в подавляющем большинстве не знали даже грамоты. А Гиппархия с гордостью говорила порицавшему ее Феодору Безбожнику, философу киренской школы: «…Разве, по-твоему, плохо я рассудила, что стала тратить время не на станок и челнок, а вместо этого — на воспитание?» (Диоген Лаэртский. VI. 98).
Интеллектуальные занятия здесь противополагаются Гиппархией прядению и ткачеству, которые считались наиболее подходящим уделом для женщины. И женщин-философов до нее в Греции, насколько известно, не было — да и после они появлялись крайне редко.
Может, конечно, показаться непонятным, что же вселило в нее такую страстную и непреодолимую любовь к Кратету, который, при всей его внутренней красоте, все-таки был хром и горбат. Однако горбатым он стал, кажется, только к старости, в связи с чем и написал, — как всегда, иронизируя над самим собой, — такую стихотворную строку: «Спешишь, горбун, в аидовы обители…» (Диоген Лаэртский. VI. 92). А хромота, отдельно взятая, не так уж и уродует мужчину.
«…Эратосфен сообщает, что от Гиппархии… у него был сын по имени Пасикл, и когда он стал юношей, то Кратет отвел его к блуднице и сказал: «Так и отец твой женился» (Диоген Лаэртский. VI. 88). В этом сообщении, правда, есть какая-то нестыковка с тем, что мы уже знаем: супруга Кратета отнюдь не была ни блудницей (здесь, как явствует из лексики греческого оригинала, речь идет о рабыне-проститутке), ни даже гетерой. Кратет взял ее девушкой из хорошего дома. Другое дело, что он сам, по сути, в каком-то смысле превратил Гиппархию в блудницу (хотя, так сказать, имеющую одного постоянного «клиента») или, во всяком случае, в женщину, внешне ведущую соответствующий образ жизни.
Сообщается об одном разговоре Кратета с Александром Македонским. Здесь нужно напомнить, что Фивы, из которых был родом Кратет, в 335 г. до н. э. восстали против власти Александра и были в отместку им совершенно уничтожены. «Александр спросил его: «Хочешь, я восстановлю твой город?» — «Зачем? — сказал Кратет. — Какой-нибудь новый Александр возьмет и разрушит его опять» (Диоген Лаэртский. VI. 93).
Если этот эпизод действительно имел место, то в нем, нужно сказать, лучший ученик Диогена проявил себя не с лучшей стороны. Его природная гуманность здесь уступила место киническому доктринерству. Сточки зрения теории «чистого кинизма», конечно, есть ли Фивы, нет ли Фив — все едино. Но любой город — это прежде всего люди, его жители, граждане. И для этих граждан отнюдь не безразлично, существует их полис или ликвидирован. О людях Кратет в других случаях как раз заботился. Вряд ли он сказал такие слова македонскому царю. Вся история производит впечатление позже придуманного анекдота. Помимо прочего, крайне маловероятно, чтобы Александр стал принимать такие далекоидущие решения ради философа, причем даже не схоларха (Диоген при Александре, как мы знаем, был еще жив), который был им почитаем, а рядового тогда еще члена школы.
Уже во времена Диогена и в ближайшие после него наряду с киниками истовыми начали появляться, если так можно выразиться, киники-оппортунисты, люди, которых учение, основанное Антисфеном, влекло, но сил придерживаться всех его строгих требований они в себе не находили и были киническими философами больше на словах, чем на деле.
«Первой ласточкой», знаменовавшей возможность подобного варианта эволюции кинизма, можно назвать, пожалуй, Онесикрита, что был родом с острова Эгины. К Диогеновой школе он примкнул, будучи уже человеком зрелых лет, отцом взрослых детей, и произошло это так. «Говорят, что эгинец Онесикрит послал однажды в Афины Андросфена, одного из двух своих сыновей, и тот, послушав Диогена, там и остался. Отец послал за ним старшего сына… Филиска, но Филиск точно так же не в силах был вернуться. На третий раз приехал сам отец, но и он остался вместе с сыновьями заниматься философией. Таковы были чары Диогеновой речи» (Диоген Лаэртский. VI. 76).
Непохоже, чтобы Онесикрит обучался у нашего героя очень долго. В 334 г. до н. э. Александр Македонский начал свой великий восточный поход; эгинец отправился с ним (или, возможно, присоединился к нему позже) и дошел вплоть до индийских земель. В предприятии он участвовал не как рядовой воин, а как лицо, приближенное к главнокомандующему, который, случалось, поручал ему важные миссии дипломатического характера.
Возвращаясь из Индии в 325 г. до н. э., Александр разделил свою армию на две части. Одну он сам повел пешим путем через безводные прибрежные пустыни Южного Ирана, а другая под руководством лучшего из македонских флотоводцев, царского друга Неарха, отправилась на запад морем, на кораблях. Онесикрит был именно в этой части, причем занимал весьма высокий пост главного кормчего (мы бы сейчас сказали — главного штурмана) флота, то есть являлся в нем вторым человеком после самого Неарха. Видимо, ему была свойственна большая опытность в морском деле, как и многим жителям Эгины, едва ли не с детства привыкшим бороздить волны.
После возвращения из дальних краев он занялся литературной деятельностью и написал большой труд мемуарного характера — «Об Александре». Сочинение это (до нас дошли только отдельные фрагменты из него) в античности пользовалось крайне невысокой репутацией из-за обилия в нем выдумок и всяческой фантастики. Появлялись у автора, например, амазонки — мифическое племя женщин-воительниц. «Рассказывают, что, когда много времени спустя Онесикрит читал Лисимаху (одному из полководцев-сподвижников Александра Македонского) четвертую книгу своего сочинения, в которой написано об амазонке, Лисимах с легкой усмешкой спросил историка: «А где же я был тогда?» (Плутарх. Александр. 46).
Знаменитый географ Страбон так характеризует Онесикрита: «Последнего скорее следовало бы назвать главным кормчим небылиц, а не кормчим Александра. Действительно, хотя все спутники Александра предпочитали выслушивать чудесные истории вместо правды, Онесикрит, по-видимому, превзошел их всех в части басен» (Страбон. География. XV. 698). Когда Неарх прочел «мемуары» своего бывшего подчиненного и со многим в них не согласился, он даже решил написать собственные воспоминания, в которых полемизировал с Онесикритом.
Образ Александра, созданный этим учеником Диогена, как считается, выглядел «живым воплощением кинического идеала просвещенного правителя»{174}. Об Онесикрите, безусловно, можно сказать, что в теории он кинизм проповедовал, а вот образа жизни придерживался такого, какой его наставник вряд ли одобрил бы, — состоял при царском дворе, был связан и с политикой, и с военным делом.
А вот еще один киник «последиогеновского чекана» — Бион Борисфенит, то есть уроженец города Борисфена, или Ольвии, греческой колонии на северном побережье Черного моря, неподалеку от устья Днепра (руины на территории нынешней Николаевской области). О своем происхождении сам он весьма красочно и сочно рассказал македонскому царю Антигону II в следующих словах:
«Отец мой — вольноотпущенник, из тех, кто локтем нос утирает (это означало, что он был торговцем соленой рыбой)… И было у него не лицо, а роспись по лицу — знак хозяйской жестокости. Мать моя под стать такому человеку: взял он ее в жены прямо из блудилища. Отец мой однажды проворовался и был продан в рабство вместе с нами. Меня, молодого и пригожего, купил один ритор, потом он умер и оставил мне все свое имущество. Прежде всего я сжег все его сочинения, а потом наскреб денег, приехал в Афины и занялся философией» (Диоген Лаэртский. IV. 46).
Итак, перед нами — выходец из самых низов общества. Но показательно, что его, как и Онесикрита, тянет к высокопоставленной персоне, монарху. Мы помним, как отвечал монарху Диоген, когда тот к нему обратился. Да, времена неуловимо менялись… А каким же конкретно образом Бион «занялся философией»? Посмотрим.
«Сначала он принадлежал к Академии, хотя в это же время был слушателем Кратета. Затем он обратился к киническому образу жизни, надел плащ и взял посох: в самом деле, как было иначе достигнуть бесстрастия? Затем, послушав софистические речи Феодора Безбожника на всевозможные темы, он принял его учение. После этого он учился у перипатетика[55] Феофраста» (Диоген Лаэртский. IV. 51–52).
Итак, последовательным адептом кинизма Биона, как видим, отнюдь не назовешь. Куда только не приводили его философские метания! И в Академию Платона, и в Ликей Аристотеля, и к киренаику-гедонисту Феодору… Одно время побывал он и в кинической школе — и только. На смену верности учению все больше приходил некий эклектизм.
А вот каким Бион был человеком. «Он любил роскошную жизнь и поэтому часто переезжал из города в город, пускаясь иной раз даже на хитрость. Так, приехав на Родос, он уговорил матросов переодеться его учениками и следовать за ним; в их сопровождении он вошел в гимнасий и привлек к себе всеобщее внимание. У него был обычай усыновлять молодых людей, чтобы наслаждаться их любовью и пользоваться их помощью.