(Сенека. Нравственные письма к Луцилию. СVII. 11). Иными словами, хочешь не хочешь, а будешь делать, сам о том не подозревая, то, что тебе свыше предназначено делать. У тебя всегда будет сохраняться мнение, будто ты сам принимаешь решения, сам являешься хозяином своей судьбы, но это не более чем иллюзия. Свободы воли нет.
Изложенной здесь теории не откажешь во внутренней логике. Получается, что вся жизнь мира — просто новое и новое повторение пьесы, играющейся по одному и тому же сценарию. Или — такое сравнение будет, пожалуй, даже лучше — новая и новая прокрутка одной и той же кинокартины. Приходит нам на ум эпизод из чьих-то мемуаров. Не можем сейчас сказать, чьих именно, но детство автора пришлось на 1930-е годы, и он вспоминает, что очень любил ходить со сверстниками на знаменитый фильм «Чапаев», как раз тогда появившийся на экранах. В его последнем эпизоде, как известно, заглавный герой гибнет, тонет в реке. И вот, пишет мемуарист, подростки снова и снова смотрели этот эпизод с тайной надеждой: а вдруг на этот раз Чапаев выплывет?
Надежда, понятно, была наивной: в уже снятом фильме ничего пойти по-иному не может. Такова и мировая история глазами стоиков. Отсюда и их фатализм. Киникам же подобное преклонение перед силой судьбы совершенно не было свойственно, они представляли человека существом свободным.
Во-вторых, целью жизни стоицизм, как и кинизм, признает апатию, бесстрастие, — а в то же время если ортодоксальные киники, такие как Диоген, для достижения этой апатии полностью уходили из общественной сферы в частную, и это была их осознанная, выношенная установка, то у стоических философов мы ничего подобного не встретим: они призывали к активной гражданской позиции, к выполнению долга по отношению к государству. Кинизм не признавал долга и отрицал государство, относя его не к миру «природы», а к миру «закона», искусственных человеческих установлений, которые есть лишь дым. В стоицизме же государственность — феномен природы{180}.
Вспомним Керкида, о котором шла речь чуть выше. Он общественной деятельностью — политической, военной, дипломатической — занимался очень активно. Диоген бы его киником не признал. Можно сказать, что, по сути, Керкид писал как киник, а жил как стоик.
Стоическое учение, усилиями своих первых схолархов — Зенона, Клеанфа, Хрисиппа — получившее весьма детальную разработку, в эллинистический период достигло огромного расцвета и стало, пожалуй, самым популярным из всех философских направлений. С большим энтузиазмом восприняли его римляне, покорившие греков, но приобщившиеся к их высокой культуре. Суровым римским полководцам и государственным мужам, для которых их город — Город (Urbs), с прописной буквы, как они всегда писали, — был предметом настоящего культа, почти религиозного почитания, особенно близкой оказывалась, понятно, именно внедрявшаяся стоиками идея долга человека перед своим полисом. Не случайно в качестве самых знаменитых представителей античного стоицизма (и таких, от которых дошло наибольшее количество текстов) в историю вошли не эллинские, а римские мыслители, такие, как сенатор и богач Сенека, воспитатель Нерона (I в. н. э.), или «философ на троне» император Марк Аврелий (II в. н. э.).
А вот киническая школа, по наблюдениям И. Μ. Нахова, ближе к концу эпохи эллинизма, в II–I вв. до н. э., при-216 шла в упадок. «Ни новых заметных фигур, ни новых идей кинизм этого «темного» периода не выдвинул»{181}. Впрочем, почти полное отсутствие сведений о киниках в указанные два столетия в значительной мере связано и с тем обстоятельством, что для II–I вв. до н. э. по какому-то злополучному капризу судьбы в принципе сохранилось очень мало информации о древнегреческой культуре, о любой ее сфере, какую бы мы ни взяли (будь то литература, искусство, наука…). Это для нас воистину какая-то «темная зона» зияния, пробела, что особенно заметно по контрасту как с предшествующими, таки с последующими временами.
Однако говорить об упадке кинизма, видимо, все-таки уместно. Нам его причины видятся вот в каком свете. Киническая философия, философия кризиса и хаоса, не вписывалась в стройный порядок классического полиса. Но точно так же она не вписывалась и в новый порядок эллинистической цивилизации, утвердившийся после походов Александра Македонского. В порядок, где тон задавала уже не полисная, а монархическая государственность, где люди из граждан стали подданными всесильных царей. Киник — ни в коей мере не гражданин, но ведь невозможно представить его и подданным. Он чужд любому порядку.
Но киническая школа не умерла. Ее последователи встречаются еще и в период Римской империи{182}. Выше упоминался, например, Дион Хрисостом. Правда, для него кинизм стал лишь временным увлечением, совпавшим с годаг ми его изгнания и вынужденных скитаний, а до того Дион был стоиком и к концу жизни опять обратился в стоицизм{183}.
Из других киников, получивших известность при владычестве Рима над греками, можно назвать Деметрия (I в. н. э.), Демонакта (II в. н. э.){184}. Впрочем, какая уж там известность? Весьма относительная. А ныне их имена никому ничего не скажут, кроме узких специалистов. Не будем останавливаться на этих лицах, тем более что мы и так ушли на несколько столетий вперед от героя нашей книги. Констатируем только, что кинизм просуществовал вплоть до самого конца античности (хотя под конец это его существование скорее напоминало тление потухающего фитиля), а самые последние исповедовавшие его философы зафиксированы источниками даже в начале VI в. н. э.{185}, незадолго до того, как император Юстиниан I специальным эдиктом 529 года закрыл все философские школы как наследие «проклятого язычества» (империя уже двести лет как стала христианским государством).
Эпилог«КИНИКИ» РАЗНЫХ ЭПОХ
Типологически школа киников стоит в ряду разнообразных духовных движений, сводящихся к тому, что внутренне разорванное общество восполняет социальную несвободу асоциальной свободой (от йогов и дервишей до современных хиппи).
Крым, 1993 год. Жаркое южное лето. Мы с супругой, поднявшись на гору Мангуп, ходим по верхнему плато, осматриваем руины знаменитого пещерного города. Когда-то, в Средние века, он был столицей небольшого государства Феодоро, княжества православных готов. Теперь здесь иные насельники. Регулярно навстречу попадаются личности весьма своеобычного, колоритного (но и однообразного в своей колоритности) вида: длинноволосые, чумазые, босоногие… Луж одетые с такой небрежностью, таким минимализмом, что это и одеждой-то трудно назвать. Мангуп облюбовали хиппи.
Ныне эта субкультура почти совсем уже сошла на нет, сменилась другими. Некоторые, наверное, и не знают, кто такие хиппи, и уж точно не каждый видел их «живьем». А тогда их движение получило в нашей стране широкое распространение, особенно среди молодежи (немалую роль, конечно, сыграло и то, что с наступлением «горбачевской свободы» стало разрешенным многое из того, что ранее таковым не было). Каждый год с окончанием зимнего времени толпы «хиппующих» устремлялись в теплые края — кто автостопом, кто «зайцем» на поезде, — чтобы жить не в постылых домах, а на лоне природы. Мангуп превратился в одну из их главных «баз».
Скалистый мыс как бы изъязвлен многочисленными искусственными пещерами. Большинство — в несколько ярусов. Начинаем спускаться в одну по вырубленной в камне лестнице с искрошившимися ступенями. Сразу охватывает промозглая зябкость. И как это здесь люди-то в старину обитали? Крайне дискомфортно. Вдруг снизу доносится раздраженный голос: «В чужое жилье входите, стучаться надо». Так вот что теперь играет роль «бочек Диогена»!
Зной утомил, хочется освежиться. Где-то поблизости, нам говорили, должен быть источник. А вот и он — в зеленых зарослях журчит вода, можно и попить, и умыться. Площадка у родника, судя по обилию тропок, ведущих к ней с разных сторон, — самое оживленное место здесь. Подходит небольшая компания — парень и две девушки. Приветливо здороваются. Симпатичные, загорелые. На всех троих, кроме шортов, ничего нет.
Завязывается беседа, — как говорится, о том о сем и ни о чем, что обычно между незнакомыми людьми. Между делом парень спрашивает: «А как там у вас в Москве, Ельцин правит еще?» Этот, казалось бы, совершенно невинный вопрос внезапно вызывает крайне обостренную реакцию его приятельниц. Они искренне негодуют: «Да тебе-то какое дело до этого?!» Парень в крайнем смущении. Разговор перестает клеиться, мы расходимся.
Да, и с этой стороны все сходится. Как и у древних киников — демонстративная, принципиальная аполитичность, безыдейность. Проявил интерес к чему-то внешнему, — значит, уже «изменил учению». Если, конечно, считать, что. у хиппи есть какое-то учение. Впрочем, в «Википедии» его положения формулируются следующим образом{187}:
«Человек должен быть свободным. Достичь свободы можно, лишь изменив внутренний строй души. Поступки внутренне раскованного человека определяются стремлением оберегать свою свободу, как величайшую драгоценность. Красота и свобода тождественны друг другу и что реализация того и другого — чисто духовная проблема. Все, кто разделяют сказанное выше, образуют духовную общину. Духовная община — идеальная форма общежития».
А ведь, между прочим, Диоген и его последователи охотно подписались бы под многими из этих положений. Даже, можно сказать, почти под всеми, кроме разве что последних — о духовной общине. Вот это киническим философам было не близко, слишком они большие индивидуалисты, община и общинность — категории не из их интеллектуального арсенала.