Капала вода в невидимой клепсидре, незаметно, еле слышно. Кап... кап... кап...
– А я ведь себе дом построил. Перед самой войной. Сам построил – взял топор, пилу взял... Здорово там! Особенно ночью – море шумит, цикады...
Хотел я с Одиссеем о деле поговорить, о том, что все устали – смертельно, непоправимо, что за четыре дня от войска останется одна Авлида... Хотел, но промолчал. Уж больно хорошо рыжий улыбался!
Кто мы с ним сейчас? Друзья? Союзники? Бывшие враги? Кто скажет?
– У каждого человека есть свой Номос, Тидид. У кого большой, у кого – совсем маленький. Агамемнону-дураку целое Царство Великое понадобилось. А зачем?
Болью отозвалось сердце. И я бы тоже так хотел: море, цикады, Амикла рядом...
– А если нет дома, Лаэртид? А если его негде построить?
Открыл глаза, поглядел изумленно.
– То есть как негде? Это только в Аиде дом не построишь.
В Аиде – нет. А на поле Армагеддона?
– А мне, знаешь, Диомед, сон приснился, странный такой. Будто домой вернулся, а никто меня не замечает. Мама по хозяйству хлопочет, Пенелопа сыну волосы расчесывает... Он ведь рыжий, рыжее, чем я! А меня никто не видит. Зову – не слышат. И папы нигде нет... Может, в море ушел? Ничего! Скоро уже, скоро...
Понял я – бесполезно с рыжим говорить. И о деле, и о жизни. Счастлив Одиссей Лаэртид! Травка, солнышко, над самым ухом Ника-Победа крыльями шелестит, а до Итаки плыть всего неделю. И я бы с ним рядом посидел, повспоминал за компанию. Если бы не капельки – совсем рядом, совсем близко.
Кап... кап... кап...
А перед закатом прилетели птицы. Не белокрылые чайки, не гарпии-вороны, жадные спутницы Таната, – другие. Огромные, серые, ширококрылые, они парили над лагерем – неслышно, неостановимо. Чужие птицы. Не наши.
Взмах широких крыльев – ленивый, полный гордой силы. Взмах – и снова недвижный полет в теплом вечернем воздухе... Мало кто их заметил. Мало – никто. Не глядели люди на небо.
Слыхал я от одного сирийца: где будет труп, там соберутся орлы...
* * *
– Э-э-э, ванакт! Э-э-э!
Я только вздохнул. Опять «ходют» небось? Делать моим гетайрам нечего – призраков у шатра ловить.
Полночь, пьяный орущий лагерь, кулаки зудят от зуботычин. Хорошо, хоть аргивяне с куретами не разбежались. Они – да еще спартанцы Менелая. А вот остальные...
Половину дозорных словно Ио-Корова языком слизнула. И спросить не с кого. Загуляли богоравные! Кто Броя поминает, кто Киприду, а кто обоих сразу. И как поминают! Набромились, колесницы выкатили – и вперед меж шатров: разбегайся, народ! Кто просто нарядился – себя показать (Аякс все в той же митре, кто-то, уже и не упомню, в тех же серьгах, которые до пояса), а кто и девиц-пленниц с собой прихватил – тоже в злате-серебре. Кнуты хлещут, пленницы визжат... А вождь вождей в милости да в мудрости своей велел прямо на площадь лагерную пифосы с самосским да лемносским выкатить. И само собой, первым же к ним приложился.
– Э-э-э-э!
– Ну, чего там, Мантос?
Поглядел на чернобородого – удивился. Давно его таким не видел веселым. Да и не его одного. Вон остальные рядышком стали, посмеиваются. А у Фремонида глаз его единственный так и подмигивает.
– Две вести, ванакт. Плохая – и непонятно какая, да. С какой начнем, а?
И с чего им веселиться? Нашли время!
– С плохой...
– Э-э-э, ванакт Диомед! Дамат от Агамемнона-ванакта приходил. Мерзкий такой, скверный совсем, отвратительный даже. С папирусом приходил, понимаешь, ученый сильно!
...Уж не тот ли, что подвигам счет ведет?
– Папирус тебе оставил, ванакт Диомед. Там все про тебя записано. Прочитал он нам – огорчились мы очень, понимаешь. Записал он, что ты только двух троянцев убил, остальных не ты убил, остальных другие убили. Ты не обижайся на этих ахейцев, ванакт Диомед, не умеют они даже до трех считать...
Сверкнули в темноте белозубые улыбки. Весело моим родичам. Я и сам не выдержал – усмехнулся. А потом и рукой махнул.
– Ясно! А вторая весть?
– Э-э-э-э
На этот раз «э-э-э-э!» прозвучало хором. Дружным таким.
Расступились...
Ярко горели светильники в моем шатре. Цулияс, царевна хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса Тиллусия, ждала меня у входа.
– Радуйся, Курос, мой верховный дамат! – гаркнул – Хорошо ли служится?
Она ответила не сразу – смотрела, смотрела... Да и труднее сыскать более глупый вопрос. Не было уже худой губастой девчонки, которая в чужой одеже так-сяк, но могла сойти за мальчишку – такого же худого и губастого. Женщина моих лет, чуть полноватая... и губы самые обычные. Красивая? Да разве в этом дело!
– Радуйся, ванакт Диомед Тидид, – наконец вздохнула она. – Этому я тоже научилась у тебя. Чем хуже дела, тем нелепее нужно шутить... Странно, в первый миг мне показалось, что ты сильно постарел. Хвала богам, ошиблась!..
Мы расстались с Цулияс в Милаванде три месяца – и девять лет – назад...
– Ну что, поговорим, Курос-дамат?
– Поговорим...
На ней была скромная белая накидка, какую в Азии носят жены небогатых горожан, но на левом запястье огромными синими камнями сверкал кемийский браслет, – и яркий рисунок украшал каждый ухоженный ноготок на маленькой руке.
Царевна!
Сидеть в моем шатре было негде (зачем кресла на войне?), зато нашелся пузатый расписной ларь. Она присела – и ларь тут же показался троном.
– Спрашиваешь о службе, ванакт? – еле заметно улыбнулась ночная гостья. – Мы отстраиваем Хаттусу. Месяц назад я освятила главный храм... Но об этом потом. Я приготовила тебе подарок, Диомед.
Я невольно огляделся...
– Царский, – уже без улыбки добавила Цулияс. – Ты догадаешься.
Она не шутила. Царский подарок на войне... НЕЧТО!
– Я понял, царевна. Войска твоего отца не придут на выручку Трое.
– Да. Только не войска отца – мои. Отец тяжело болен, и теперь я – правительница Царства Хеттийского...
– ...Муж погиб три года назад в бою с каска. Моему сыну семь лет, мальчик очень похож на него. Братья погибли еще раньше, я – последняя в семье...
Негромко звучал ее голос. Я слушал – не верил. Целая жизнь прошла. Целая жизнь!..
– Приходится заниматься всем. Спасибо тебе, ванакт Диомед, ты многому меня научил. И не только глупо шутить. А сейчас я пришла заключить мир.
– А разве мы поссорились? – удивился я.
Покачала головой Цулияс, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса. Словно младенец неразумный ей ответил.
– Тидид, Тидид! Вся Азия не понимает, что вы тут делаете под Троей. Теперь я вижу – спите. Мир между Царством Хеттийским и твоим царством, Дамед-ванака! Басилей Амфилох, что ныне им правит, – всего лишь твоя рука. Забыл?
Забыл... Словно и для меня прошла целая жизнь. А если подумать, то разве не так? И для меня, и для всех остальных, кто пришел сюда, на Фимбрийскую равнину...
– Басилей Амфилох мудр. За эти годы он потерял мало, а приобрел много. Он согласен на мир, но требуется твое слово...
– Даю, – тут же отозвался я. – Какую дань тебе заплатить?
В ее глазах блеснуло что-то странное. Гнев? Презрение?
– Я не шучу, ванакт Диомед!
Она не шутила, правительница Хеттийская, и на миг, на капельку воды из клепсидры (кап... кап... кап...) я увидел мир ее глазами. Великие царства ведут великую войну – по всей Азии, от моря Мрака до Кеми и Баб-Или. А Дамед-ванака спит себе у стен города, который в прежние годы он просто не стал бы осаждать – прошел бы мимо, не взглянул.
Для нас Троя – это Армагеддон, Последняя Битва. Наверное, еще сотни лет будут о ней помнить в Элладе, помнить, воспевать. А для всего мира наша война – просто драчка в глухом закутке. Брахиомиомахия[69]...
– Условия будут тяжелыми, ванакт. Твои союзники разбиты в Кеми, рассеяны по пескам Келесирии, мое войско уже в горах Киликии...
В ее тихом голосе внезапно послышался звон победоносного хеттийского железа.
– Ты извинишься передо мною и перед нашими богами за гибель Хаттусы, ты заплатишь дань и будешь платить ее каждый год. Но...
Не договорила. Медленно встала, улыбнулась... Сгинул трон!
...Рядом со мной присела – на цветастый ковер, коснулась меня рукой.
– Это ты, Тидид? Никто уже не верит, что ты жив. Даже те, кто любил тебя, кто боялся...
И что тут ответишь?
– Мои советники требуют, чтобы я побыстрее заключила мир с Дамедом-ванакой. Это разумно, но я хочу другого...
Не стало царевны, не стало правительницы Великого Царства. Усталая женщина склонила голову мне на плечо.
– Очень тяжело, Тидид! Ты меня поймешь, ты знаешь, что такое править царством. Но ты все-таки мужчина...
И вновь – что сказать? Впрочем, как это она говорила о глупых шутках?
– Не падай духом, правительница! Я пошлю к твоим врагам Агамемнона. Он возглавит их войско...
Знакомый кулачок поцеловал меня между ребер. Не то чтобы очень сильно...
– Это тебе, Тидид! Давно хотелось... Но на Агамемнона я согласна. Пусть возглавит лидийское войско!
Теперь она смеялась. Помолодели глаза, совсем знакомым стало лицо. Губастым...
– Мы не станем воевать, Тидид. Но ты мне присягнешь, твое царство станет данником Хаттусы!
– Еще чего! – возмутился я. – Как говорят шардана, нахальство – второе счастье. Но не до такой же степени, Курос, верховный дамат!
– ...А я присягну тебе. Мы объединим наши войска и победим весь мир – если будет твоя воля. Ты станешь моим соправителем. А если захочешь, то... кем-нибудь еще. По согласию, да? По согласию?
Ее этолийский был бесподобен. Крепкие пальцы вцепились в мои плечи.
– – Как может мужчина почувствовать власть над женщиной? А как женщина – над мужчиной? Так по согласию, да?
Я не двинулся с места, даже не улыбнулся. Все-таки бесчувственный я чурбан!
...Хуже! Валун на горной дороге!
– И не смей отталкивать меня, Диомед! – тихо сказала она. – Не смей, понял?