– Убейте! Не должен я жить! Не должен! Брат, брат, что же ты смотришь? О-о-о-о-о!
Плачет дядя Геракл, плечами дрожит. На плечах, среди волос черных, жилы набухли, посинели...
– Убейте! О-о-о-о-о!
...не безумие это! Просто не здесь сейчас дядя, не в Калидоне. В Фивах он, в тот год, когда своих детей от Мегары, жены первой, убил. Теримах, Деикоонт, Креонтиад...
Заблудился дядя Геракл в палатах Крона Всесильного. Или сам, или ОНИ помогли...
– Дядя! Дядя Геракл! Это я, Диомед. Не который с конями, а Тидид, твой племянник!
Горячим было дядино плечо – как тот огонь, в котором дети его сгорели. Как пепел дяди Эгиалея. Я слева подошел, Фоас – справа, Лаэртид не побоялся, воды принес...
Лилась вода по седой бороде (эх, дядя, уже и седой ты cтал!), по губам – черным, до крови закушенным...
– Дядя, ты же меня сам учил! Надо бороться! Надо выныривать! Зацепись за что-нибудь, за себя зацепись...
Не слышит дядя Геракл. Плачет.
Так и оставили его. Только укрыли.
Из дома вышли – словно у погребального костра побывали. Любимчик молчит, слова вымолвить не может, и я молчу, а Фоас...
– Эх, знать бы, какой бог проклятый над таким человеком издевается! Убил бы, не посмотрел, что бог. Хоть Зевс это, хоть Гера! Убил бы!
. Сказал, глазами темными блеснул. А я дядю Капанея вспомнил.
Потом, когда в шатре сидели да злое молоко пили, я все о маминых словах думал. Может, мой НАСТОЯЩИЙ дед и вся его Семья-Семейка, которую мама поминает, правы? Опасны мы, люди, с ИХ, нелюдской, кровью! И для НИХ, и для себя. Больные, безумцы, убийцы, вечно проклятые и проклинаемые. Может, и вправду стоит собрать всех!..
...И девчонка, та, что в Фивах, вспоминалась. Выходят, и я иных не лучше! Клялся – клятвы не сдержал. А теперь Амикла пропала. Вроде как наказали меня боги. Да меня-то ладно! А ее за что? Эх, лучше бы я сгинул под проклятыми Фивами вместо дяди Эгиалея! Всем бы легче стало. Кто я такой? Чужак, изгнанник, сын изгнанника, Дурная Собака...
...Ядовитое семя! Что тут скажешь? Всех бы нас – да на один костер!
Но ведь мы не виноваты, что такими родились! Мы – живые, мы хотим жить! Эх, дядя Капаней! Не успел ты войско собрать, чтобы с НИМИ разобраться.
Нет, и это бы не помогло!
«Бойся богов, Диомед! Бойся!»
* * *
Двое. Дорогие плащи, золотые фибулы, мечи у пояса. А глаза одинаковые – цепкие, колючие.
– Радуйся, богоравный Диомед! Лаэрт, басилей Итакийский, и Антиклёя, богоравная его супруга, прислали за сыном.
Вот и пора тебе домой, Любимчик! Погулял, мир поглядел. А что не повоевал, так и хвала богам!
Навоюешься еще!
– Басилей Лаэрт просит передать, что он – твой должник. Его дом – твой дом, его корабли – твои корабли!.. ...А его пираты – мои пираты.
– Спасибо! – смеюсь. – Запомню. Буду по Калидонскому заливу плавать – бесплатно перевезете. Не улыбнулись даже.
– Перевезем. И тебя. И твоих людей. И конницу тоже.
О боги! Я ведь шутил!
До встречи, Лучник!
* * *
А как снег выпал (впервые увидел – здорово!), застучали по замерзшей земле копыта.
– От богоравного Эврисфея, ванакта Микен и всей Ахайи, к Диомеду, наследнику Калидонскому...
– От богоравного Алкмеона, ванакта Аргоса и всей Ахайи, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...
– От богоравного Сфенела, басилея Аргоса...
Из Микен какого-то сотника прислали. Кланялся сотник, слова Эврисфеевы передавая. Сочувствовал своему племяннику Эврисфей-ванакт (еще один дядя на мою голову!). Сочувствовал, но дома оставаться советовал, в Этолии то есть. Потому как микенские войска нашу конницу не пропустят и другим не разрешат. А с домом моим, который в Аргосе, – уладится как-нибудь с домом. Как-нибудь, да когда-нибудь.
А из Аргоса Кипсей-пеласг приехал. Тот самый. Только не пеласг он уже – геквет, над тремя сотнями начальник. Почти лавагет! Фарос золотом шит, в золоте меч, на сандалиях бляшки – тоже золотые.
Морда, правда, прежней осталась. Улыбалась мне морда подмигивала. Все, мол, в порядке, Диомед-калидонец! И в Аргосе в порядке, и в Ахайе тоже. А с домом беда, так в том Алкмеона-ванакта вины нет. Лихие люди по Аргосу шастают, горожан мирных грабят. Вот и на Глубокую налетели. Стража, на беду, у ворот задержалась, а горожане попрятались, подмоги не оказали. А ванакт Алкмеон за брата своего Диомеда душой болеет. И злодеев неведомых поймать обещает, и добро вернуть, и дом отстроить. А до того Диомеду-калидонцу в Аргос ехать резону нет, потому как жить негде. Лихие люди, опять же, шастают!
Мог бы и не пояснять, Кипсей-геквет! Сразу я понял как о доме услыхал. Подал мне знак Алкмеон Губа Заячья: не возвращайся, Диомедик! Незачем – и некуда!
Усмехнулся мне Кипсей в лицо, подмигнул – и уехал. Спокойно уехал, знал, пеласг, что посланцев боги трогать не велят!
А от Сфенела родичи прибыли – целых трое. С обозом о полудюжине повозок. В повозках – подарки всякие, да только не до подарков мне стало, когда родичи Капанидовы речи повели.
Не только дом мой сожгли – и его, Сфенелов, тоже. Уехал Капанид в Лерну, к Полидору-толстяку, а ночью – налетели. Кто да откуда, одни боги знают, потому как людей, что их видели, в Гадесе искать придется. Так что сожгли нас с Капанидом да пограбили. У меня хоть щит отцовский остался (починили, как новенький!), а у него и вовсе – пропало все.
Сфенел тоже понял – в Аргос не вернулся. Так и гостит в Лерне. Потому и свадьба его все никак не состоится, ведь негоже богоравному Анаксагориду супругу свою богоравную под чужую крышу вводить!
(Родичи мне об этом с кислющей миной сообщали. Жаль, самого Капанида не расспросишь!)
А в Аргосе Заячья Губа порядки наводит. Пеласгов своих даматами да гекветами сделал, а дедовых слуг – кого в темницу, кого из города вон. Мать свою, тетю Эрифилу, в Пелопсовых Палатах запер, брата на глаза не пускает, а к дяде Эвмелу стражу приставил.
Весело, одним словом!
Капанид, бедняга, целый месяц Амиклу искал. Искал – не нашел. То ли убили, то ли в огне сгорела.
Вот так!
* * *
Ну почему все аэды – пьяницы? Вроде бы не Бромию служат, Аполлону. Им бы не песни петь – на врагов перегаром дышать. Чтобы насмерть!
Вот и этот – забрел прямо к шатрам, завыл, заголосил, будто режут его:
– Гермес Килленский, Майи сын, Гермий милый!
Услышь аэда! Весь в дырах мой плащ, дрогну.
Дай одежонку какую, дай обувь!
Насыпь серебра слитков десять – веских!
А то не дал ты мне хламиды шерстяной, теплой
В подарок перед стужей, ни сандалий прочных;
И полуголый, мерзну я зимой лютой!
В общем, подайте двоим-троим, у порога сидим, от вас не убудет, а Зевс не забудет!
Куреты лир с кифарами на дух не переносят (из Калидона этого голосилыцика уже попросили), но как гостя прогнать? А как накормили да злого молока налили, встрепенулся пьяница, лиру из рваной сумы достал...
...А глаза хитрые-хитрые! Туда смотрит, сюда смотрит, прислушивается. Чего бы, мол, спеть, чтоб еще перепало? А мне и самому интересно стало. Не любят тут про богов да героев слушать. Про богов – потому что негоже о небожителях языком зря трепать. А герои – какие у ахейцев герои? Смех – не герои!
Ага, сообразил, кажется. Носом шмыгнул, лиру поудобнее перехватил, пальцем по струнам провел. А струны: «Дзе-е-ень! Дре-е-е-е-ень!»
– Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:
Одну из хрюшки он щетинистой слепил,
Все в доме у нее валяется в грязи.
Другую из лисы коварной создал бог –
Все в толк берет, сметлива, хоть куда.
Иной передала собака верткий нрав,
Проныра – все бы ей разведать, разузнать,
Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...
Не выдержали куреты – грохнули, за животы схватились. Я вновь удивился. Не поймешь моих родичей! То перед женщиной на колени падают, царицей-басилиссой всякую пастушку величают, то брови хмурят: молчи, мод такая-сякая, когда мужчины разговаривают!
А пьяница успех почуял, и снова «Дзе-е-ень! Дре-е-е-ень!»:
– Да это зло из зол, что женщиной зовут,
Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее – Хозяин от жены без меры терпит зло.
От зла такого войнам скоро быть,
И брани быть, и городам гореть,
И женщины вина, а не богов,
Что сгинут и герои, и вожди.
Не жить богов потомкам на земле!
Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!
Посмеялись, еще налили, плащ старый кинули, а пьяница лиру подхватил – и нет его. Оглянулись – пусто. Что за притча?
А когда отсмеялись, Фоас сказал, что песня – неправильная. Не то чтобы совсем, но воевать из-за женщин – дело пустое. Мужчины за добычу воюют, за честь свою воюют, за дом свой воюют. А чтобы из-за женщины города горели? Враг у тебя жену украл – а ты у него укради. Воевать-то зачем?
А я все строчку про себя повторял, одну и ту же: «Не жить богов потомкам на земле!» Ой, знакомое что-то!
А потом мы узнали, что аэд эту песню и в Калидоне пел, и в Ламии, и в Анфеле. И у локров тоже пел. И что разговоры уже идут – неспроста это! Быть скоро войне – большой войне из-за женщины.
И каждый на свою жену поглядывать начал – не из-за нее ли?
Смешно? Смешно, конечно. Мы и посмеялись, у костра сидя. А потом почему-то невесело стало.
* * *
– Просыпайся, сынок! Просыпайся! Умойся, новый фарос надень – тот, что тебе в Фивах по жребию достался. И причешись. Хочу, чтобы ты был красивый!
– Мама? Что случилось? Мама...
За пологом шатра – поздний зимний рассвет. За порогом – снег на желтой траве.
Ой, холодно!
Ледяная вода в лицо (брр-р-р!), полотенце, гребень... Никогда меня еще мама так не будила! Война? Тогда зачем фарос? Ни разу мне еще в Куретии фарос надевать не приходилось! Может, еще и фибулу золотую? И в зеркало хеттийское посмотреться?
Всем хорош! Еще бы только жезл басилеев – в зубы! Ну, мама!
Ого, а ведь скачут! Двое? Нет, трое! И прямо сюда! Точно трое! На двоих панцири серебром горят, на третьем длащ темный, голова капюшоном закрыта...