– Знаю, сынок.
Мама сбрасывает капюшон, проводит тонкой рукой по лицу. Какая она у меня красивая! Почему у меня не такие же глаза, как у нее – синие, огромные?
– Вот ты и выиграл свою первую войну, Диомед! А тебе только шестнадцать. Видел бы наш папа!
Комок подкатывает в горлу. Папа! Неужели никогда? Никогда больше...
– У меня его щит, мама! Капанид подарил. Я приказал его починить, ремень новый поставить!..
– Знаю... Я ему подсказала. Тихо – на ушко. Он и не догадался, что это я.
Да, мама есть мама! Ну, что тут скажешь?
– Я очень боялась, мальчик! Нет, не фиванцев. Боялась, что вмешается Семья. МЫ вмешаемся... А потом поняла. Отец... МОЙ отец, он умный, очень умный. Если бы вы погибли, как и ваши отцы, люди бы догадались. Догадались – и стали бы осторожнее. Поэтому отец решил не вмешиваться – пока. Не вмешиваться – и готовить что-то большее...
Тихо говорит мама. Тихо говорит – но страшно слушать ее негромкий голос. И самое ужасное – я понимаю. Что-то большее – для того, чтобы всех сразу...
Гекатомба!
– Мы, ВАШИ родичи, должны погибнуть, да, мама? Все, у кого хотя бы капля ВАШЕЙ крови?
Молчит мама, кивает только. Кивает, на меня не смотрит.
– Я... Я предлагала твоему папе уехать. В другой мир, в другой... Номос. Ты ведь знаешь, что такое Номос, сынок?
Ну, еще бы! Ведь я уже сделал первый Шаг!
– Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо... Так, мама?
– Выучил «Номос» мой сын. Значит – Сияющий он.
Мама негромко смеется, и я смеюсь, словно ничего не было сказано, и мне ничего не грозит, и маме не грозит, и дед – мой НАСТОЯЩИЙ дед, мамин папа, не готовит гибель нам всем...
Не хочу больше об этом! Лучше о другом, ведь мама все знает.
– Почему Ойней меня ненавидит? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа? Как я?
Да все мы, отравленные ИХ кровью. Ядовитое семя...
Мамина рука гладит меня по голове. Словно я опять маленький. Маленький мальчик, которому надо спеть колыбельную на незнакомом (мамином!) языке.
– Он болен, сынок. Если, конечно, любовь – это болезнь.
Любовь?!
– Он полюбил... то, что любить нельзя. И теперь ненавидит – папу, тебя, но сильнее всего – себя. Не стоит об этом, сынок! Когда-то Ойнид, сын Партаона, был лучшим из лучших...
– Как Беллерофонт? – вспоминаю я.
– Да... Иногда надо умирать вовремя... Не хочу о смерти! У тебя новый друг, правда?
– Друг? – поражаюсь я. О чем это мама? Ах, да! Рыжий Гелиос! Сын Лаэрта Пирата!
– Он еще совсем мальчишка. Ты помоги ему, сынок! Хорошо?
Самая пора обижаться. И за себя, и за Одиссея-лучника.
– Мама! Он... Он не маленький! И неужели, ты думаешь, что я сам...
– Ну конечно, вы оба – взрослые мальчики. Совсем взрослые!
Странно говорит мама. Так странно, что мне уже не хочется обижаться.
– Он... В детстве думали, что Одиссей вырастет безумным. Его имя, заметил?
– А что тут замечать? – вновь удивляюсь я. – Одиссей – Богов Сердящий! А я – Богов Превосходящий, так?
– Так... Постарайтесь стать друзьями. Может, когда-нибудь это спасет жизнь – вам обоим. Может быть... Герой не должен быть один, Диомед!
Друзьями стать? Но у меня есть друзья! Разве с Капанидом мы пропадем? И с Ферсандром? И даже со Смуглым? Или мама имеет в виду что-то другое? Вот уж не думал, что Гелиос – мамин любимчик!
Точно!
Не Гелиос – Любимчик!
– Прощай, мальчик! НАМ запрещают смотреть в будущее, но для матери нет запретов. Может случиться всякое. Не бойся меня позвать. Против НАС нужны МЫ...
Случиться? Но что? Хочу переспросить, но вдруг понимаю – нельзя. Потому что я – человек, а мама нет, и то, что знает она, может убить, искалечить...
Ну, почему так? Чем провинились мы с мамой? Ведь каждый имеет право жить! Жизнь и без того такая короткая!
– Мама! Ты... спой колыбельную. Как когда-то!
– Хорошо, мой взрослый мальчик. Я спою, а ты засни...
Элек натис энки да
Нори люко тане фо.
Эгис ране зала те
Ону вадис карину...
– Мама?
Ее голос еще слышен, но мамы уже нет, словно я и вправду спал на этой холодной осенней поляне возле умирающего костра. Спал – и видел сон.
Сон о моей маме.
СТРОФА-II
Дивные дела! Дожди кончились, солнышко выглянуло, холодок лужи подморозил, деревья огнем горят, (рыжие – как башка у Одиссея!). Красотища! Ходи, сапожками меховыми по льду поскрипывай!
А мой дядя Андремон отчего-то мрачен.
С утра мрачен. Даже лучников смотреть не пошел, на пригорке возле шатра остался, меня рядом с собой посадил. Не любят в Куретии кресел. Да и зачем они? Кинул конский потник прямо на траву пожухлую, ноги поджал – и сиди. Вот и сидим мы с дядей Андремоном.
Молча.
А внизу, на поляне – толпа. А внизу на поляне – крик. Лучники там на поляне. Жаль, отсюда мало что понять можно. То есть, главное все-таки понятно. Вон прутья в землю вкопаны, вон парни шеренгой редкой выстроились, а вон и башка рыжая среди них огнем горит. Значит, Одиссей-Любимчик тоже там – готовится.
А в сторонке бык топчется. Всем быкам бык! Это – для победителя, понятно.
Смотрю на дядю – молчит дядя. Хмурится. И я молчу. Мужчинам болтать лишнее ни к чему. Позвал басилей, посадил рядом с собой – значит, сиди.
Сижу.
Сижу, а самому вниз хочется. Целую неделю лучники готовились. И Одиссей готовился. Сначала лук выбирал (два дня выбирал!). Потом с этим луком стоял. Целый день! Лук поудобнее ухватил, лапищу свою вытянул, губы сжал – и стоял. И только потом стрелять принялся.
Вот и стреляет. А я тут сижу. Молчу.
– А-а-а-а-а-ах!
Есть! Первая мишень!
На поляне «ах!» и я «ах!» – только тихо. Ничего не видать! Первая мишень (как обычно, прутья, в землю вкопанные) она, в общем, легкая, пятьдесят шагов. Как раз для меня.
На дядю покосился – молчит дядя Андремон. Не улыбается, на поляну не смотрит. А там лучники уже к мишеням бегут.
А ведь дядя должен быть там, на поляне. Басилей! Но не пошел – Фоаса послал.
Та-а-а-ак, кажется, снова строятся. Теперь уже стрелков поменьше осталось. Как там рыжий? Все в порядке, есть рыжий!
– А-а-а-а-ах!
Я уж подумал, не случилось ли чего? У нас или в Калидоне (все не привыкну, что Калидон тоже – «у нас»). Так нет, вроде. Куреты стада на пастбища зимние отгоняют, и калидонцы отгоняют, дядя Терсит обиженным дедовыми даматами скот, тот, что не по обычаю забрали, возвращает (зубами своими гнилыми, небось, скрипит!), в селах свадьбы играют. Спокойно у нас в Этолии!
Есть! Вторая мишень! Она потруднее – сто шагов. Побежали, поглядели... А толпа кричит! Еще бы! К третьей мишени немногие дойдут. Хоть и сто шагов, а прутик то-о-оненький!
А дядя Андремон бороду на пальцы накручивает – прямо как Сфенелов папа! Что это с ним? Может, не знаю я чего?
Еще новость – дядя Геракл гонца прислал. Возвращается дядя. Он у кентавров загостился. Там праздник был – Гиллу, его старшему, волосы стригли.
(Эх, хоть бы одного кентавра увидеть! Да где их здесь увидишь?)
Снова строятся. Четверо? Нет, пятеро. Где Любимчик? Там он, там! Молодец!
Третья мишень – двести шагов. А прутик тонкий – не видать его почти!
Одиссей, когда лук выбирали, сказал, что луки здешние – так себе, не луки. Вот у него дома лук – царь-лук! Перед тем как Любимчику волосы остригли, он из этого лука стрелой двенадцать колец пронзил, не зацепил ни одного.
Ох, и позавидовал же я! Интересно, могу я так же, но с копьем? Вообще-то, если постараться...
– А-а-а-а-ах!
Чуть не вскочил, чуть не бросился вниз. Нельзя! Дядя сидит, и я сидеть должен. Дядя молчит...
– Что делать, не знаю, Тидид!
А он и не молчит уже. Да только...
– Ты мне сын, Фоасу брат, нашим куретам – вождь. Твоя кровь – наша кровь, твоя беда – наша беда...
Что-о-о-о?
– Курета обидят – все вступятся. Вождя обидят – сто лет мстить будут. Двести лет мстить будут. А Аид Темный попадут – и там мстить будут.
– А-а-а-а-а-ах!!!
Это на поляне. А я даже головы не повернул – на дядю глядел. Дий Подземный, Гестия-Заступница, о чем это он? Мстить – кому мстить?
– Не мальчик ты, Диомед, мужчина! Поэтому слушай, как мужчина. Дом твой в Аргосе сожгли. Дом сожгли, слуг убили, все, что в доме было – унесли. Сегодня утром гонец был – рассказал.
Закрыл я глаза...
– Ты им не кровник, не чужак, ты им – родич. Ты ванакта Алкмеона под Фивами спас, остальных спас, а они тебе такую обиду нанести посмели!..
Обиду? Прав, конечно, дядя. Отцов дом, отцовы слуги. Ведь родился я там, в этом проклятом Аргосе! Глубокая, моя улица, мое детское царство...
...Амикла!!!
Как же я не подумал о ней? Почему не попросил Сфенела?..
«– Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь?»
Дурак я, ой, дурак! А еще Светлой клялся, обещал ей!..
Смотрю на поляну, где лучники – и не вижу ничего. Дядя Андремон говорит – не слышу. То есть, слышу, конечно, да только кажется, будто дядя с гор Кавказских шепчет.
– Что делать мне, скажи? Куретов поднимать? Калидонцев поднимать? На Аргос идти? Большая война будет, со всей Ахайей война. А не пойдем – позор вечный, родича в беде бросим, вождя бросим! Ты сразу не говори, подумай сначала, пусть боль пройдет...
Теперь уже я молчу. Но только не думаю – на поляну смотрю. Просто так, не видя ничего...
...А я над ее пупырышками смеялся! Теми, что на животе. Афродита с пупырышками! Смешно!
И груди ее маленькие – вверх-вниз, вверх-вниз...
Крик! Да такой, что даже я очнулся. Двое! Двое осталось! Кто-то высокий, не увидеть отсюда и... Любимчик! Сейчас самое главное, сейчас особая мишень будет, уж не знаю, какая. То ли голубку на нитку привяжут и в небо пустят (шагов за четыреста, не меньше!), а может, ленту красную на дальнем дереве между ветвей растянут.