Он снова обратился к персидским миниатюрам, почтительно и робко касаясь их пальцами, как будто на ощупь можно было определить то неуловимое, что придавало этим охотничьим сценам такую высокую художественную ценность. Он был так удручен своим невежеством, что стал искать в шкафу книгу по иранскому искусству, но его оторвал от этого занятия приход доктора Ака.
– А, вот ты где, – сказал доктор, включил свет и направился к закрытым ставнями окнам. – Сколько раз я говорил Гассану, чтобы он открывал здесь ставни! Он вбил себе в голову, что дневной свет опасен для моей жизни. И вот лишает меня такой прелести. – При каждом слове доктор сильным движением отпирал и распахивал ставни на окнах. – Так и ходит и закупоривает все комнаты и ждет, что я, того и гляди, мирно скончаюсь в этой темноте. А разве я похож на умирающего? – Доктор Ака остановился перед Мак-Грегором, выпрямившись во весь свой рост. Маленький, крепкий, словно каленый орешек, старик с узкими монгольскими глазами, которые весело поблескивали на хлынувшем в комнату свете. У него была седая борода лопатой, и он воинственно выпячивал ее вперед.
– Нет. – Мак-Грегор улыбнулся; невозможно было не поддаться обаянию этого человека. – У вас вид лучше, чем когда-либо. Щеки румяные.
– Румяные щеки и острые глаза. – Доктор Ака взял Мак-Грегора под руку и померялся с ним ростом. – Помнишь, как ты мальчиком со мной мерялся? Вообще говоря, ты не намного выше меня ростом, просто я уже съеживаюсь от старости.
– Вовсе нет, – сказал Мак-Грегор, – спина у вас прямей, чем у любого молодого человека.
– А мне иначе нельзя. – Доктор Ака с трудом согнулся. – Каждый раз, как я сгибаю спину, мне кажется, что я вот-вот разлечусь на тысячу осколков. Так, должно быть, я и умру. Разлечусь на куски и умру.
Эти слова напомнили Мак-Грегору о Карадоке, и он рассказал доктору Ака про московского клоуна.
– И совершенно напрасно он оставил акробатику, – сказал доктор Ака. – Я вот не хочу мирно погрузиться в забвение, как твой уважаемый отец. Смерть – это взрыв. Ну, а как ты себя чувствуешь? Спишь хорошо?
Мак-Грегор почувствовал испытующий взгляд доктора.
– Я только и делаю, что сплю, – сказал он. – Это, должно быть, горный воздух.
– Я что-то тебя совсем не вижу.
– Я бродил по городу. Странно как-то возвращаться домой при таких обстоятельствах и так неожиданно.
– Вот как! Значит, все-таки домой? – Доктор Ака потер руки, потом помешал угли в камине.
– Да. Это я почувствовал в первую же минуту.
– Это хорошо. Это очень хорошо. Знаешь, я, кажется, совсем забыл, что ты англичанин. Ты всегда был для меня своим, а я ведь иранец. Я рад, что ты дома. – Он нагнулся и подбросил угля в огонь. – Ну и уголь! Гляди, как крошится! Десять кусков хорошего антрацита стоят тонны этой дряни. – Он ворошил угли и тыкал в них кочергой, словно фехтуя с огнем. – Мне очень хотелось узнать, не изменила ли война твои привязанности. Верность стала так необходима во время войны. Ведь ты мог забыть о своей верности Ирану.
– Может быть, я ненадолго и стал англичанином, – сказал Мак-Грегор с гримасой, – но только ненадолго. Я не могу забыть, что родился и вырос тут, так что теперь я перебродил и во мне стало разве чуть побольше английского, чем прежде. Это сделала война.
– Да, война отразилась на всех нас, – отрывисто проговорил доктор. – Никто не избежал этого, а уж люди науки и подавно. Я часто задавал себе вопрос, как чувствуешь себя на войне ты, молодой ученый. Насколько острее ты должен был ощутить свою ответственность. Насколько острее ты чувствуешь ее сейчас.
– Много ли остается в человеке от ученого, когда он шесть лет был вне науки? – сказал Мак-Грегор не без нотки горечи и жалости к себе.
– Не знаю. – Доктор Ака, видимо, был изумлен. – Разве в тебе мало осталось?
– Не много, – сказал Мак-Грегор.
Доктор Ака говорил так, как говорил бы любой профессор с любым студентом.
– Тебе ничего не стоит вернуться к своей работе, – сказал он.
– Я мог бы вернуться в Англо-Иранскую, но меня это вовсе не радует.
– Ну, Англо-Иранская – это совершенно другой вопрос, – доктор Ака махнул рукой. – Само собой, тебе не хочется возвращаться в Англо-Иранскую. Ученый не должен зависеть от нефтяных компаний мира.
– Тогда где же выход? – спросил Мак-Грегор, окончательно подавленный.
– Сын мой! – сказал доктор Ака. – Я не могу посоветовать, что тебе делать, потому что я сам этого не знаю. Могу сказать одно: если ты потерял шесть лет жизни, никто не вернет их тебе, кроме тебя самого. Я хотел бы обладать мудростью, чтобы указать тебе путь, но мудрость старика – это страх. Молодость не знает страха. Чтобы быть достойным самого себя, ты должен поступать бесстрашно, ты должен следовать своим убеждениям и целям. Мир теперь уже больше не мир нефтяных компаний, и пусть это служит тебе отправной точкой, потому что сейчас, более чем когда-нибудь, от нас, ученых, требуется правильный выбор. Мы не должны более служить тем силам, которые способствуют порабощению одной страны другой. Мы открываем новую эру, Айвр. Это страшное новое оружие показало действительную мощь науки и совершенно изменило мир. Теперь ошибки правителей грозят гибелью самому существованию человечества. Вот основная наша забота. Конечно, ты понимаешь это лучше, чем я, потому что ты молод и у тебя вся жизнь впереди. Что я могу тебе сказать? Я живу в отдаленной стране, не имея ни связи с миром, ни влияния. Насколько яснее должны разбираться в этом вопросе великие ученые Запада, особенно те, которые сами совершили этот переворот в науке. Насколько лучше эти ученые должны видеть и понимать. Насколько больше они могут сказать тебе о лежащих перед тобою путях!
– Ничего они не могут! – с горечью сказал Мак-Грегор. – Может быть, кто-нибудь из них и знает, что будет дальше, но большинство в таком же смятении, как и я.
– Они не имеют на это права, – сказал доктор Ака, потрясая маленьким сухим кулачком. – Человек науки несет большую ответственность, чем прочие люди, потому что его работа дает ему лучшее понимание объективного мира. Если он не может понять, что судьба человечества стала в науке решающим фактором, тогда он не имеет права быть ученым!
Мак-Грегор почувствовал, что его личные сомнения померкли перед жаркой тревогой доктора Ака за судьбу всей науки и всего человечества. Доктор не дал ему возможности рассказать более подробно о себе, потому что тема ответственности ученого была коньком старика: только тронь его, и тогда не удержишь. Между тем такая общая постановка не покрывала вопроса Мак-Грегора.
– Одно дело понимать важность судеб человечества для науки, – сказал Мак-Грегор, – а другое дело ответить, как должен поступать человек в этих обстоятельствах.
– Каждый честный человек скоро поймет, что поступки определяются убеждениями. Предполагается, конечно, что все ученые – честные люди.
– Одной честности недостаточно, – возразил Мак-Грегор. – Нужна еще какая-то основная установка, которая объясняла бы ему человеческие отношения и вскрывала бы суть любых поступков.
– Ну, тут уже область политических теорий! – Доктор Ака считал это границей, переступать которую он не хотел. – Честности вполне достаточно для начала, – сказал он. – Честность плюс научная объективность и естественное стремление человека жить среди людей. В одиночку ничего не достигнешь. Мы не можем жить вне общества, это я говорю как биолог. Наши личные проблемы только часть проблем всего общества, и это первое, что нужно понять.
Мак-Грегор не хотел продолжать эту дискуссию, но ему требовался собеседник, с которым можно было бы поспорить, и он сказал доктору Ака, что не поедет с Эссексом в Азербайджан.
– А почему? Почему? – Доктор в изумлении всплеснул руками.
Мак-Грегор сказал о своем отвращении к планам посольства.
– А почему ты так тревожишься? – спросил доктор. – Неужели так важно то, что делает этот Эссекс?
– Это может быть решающим, – сказал Мак-Грегор.
– А на него можно воздействовать или он безнадежен?
– Нет, он не совсем безнадежен.
– Тогда поезжай с ним. Вытащи этого Эссекса из Тегерана, а потом начнешь учить его уму-разуму. Чего ты от него хочешь?
– Очень немногого. Только честной оценки существующих здесь трудностей.
– Поезжай с ним, – сказал доктор Ака. – Используй свое влияние.
– Мое влияние ничего не стоит. У него обо всем предвзятое мнение. Иран его совершенно не интересует. Он заинтересован только в закреплении английских позиций на Среднем Востоке и в том, чтобы избавиться от русских. А до этой страны ему нет никакого дела.
– Ну, тогда он безнадежен. Пусть его едет, а ты оставайся со мной.
Мак-Грегора такой ответ не устраивал. Он не хотел, чтобы ему советовали остаться.
– Не беспокойся ты! – Доктор Ака придержал Мак-Грегора за плечо. – Все равно он ничего не сможет сделать в Азербайджане.
– Я далеко не уверен в этом, – сказал Мак-Грегор. – Посольство сейчас решает, какие порядки должны быть в этой стране, и поездка Эссекса – это составное звено их планов. – Мак-Грегор был удивлен и разочарован, что старик не понимает важности происходящего.
– Ты, кажется, говорил, что он придет завтракать? – спросил доктор.
– Да, я пригласил его в надежде, что вы его чему-нибудь научите. Он воображает, что находится среди дикарей, которые не способны управлять своей страной.
– Так мне, значит, надо показать свою культурность, да? – Доктор Ака прошелся по комнате взад и вперед, словно культурность требовала энергии.
– Он в общем неплохой человек, – сказал Мак-Грегор.
В глазах доктора Ака заплясали огоньки. Он решил позабавиться. Занятый этой мыслью, он остановился у окна и стал глядеть в сад. Так его и застал Гассан, чернолицый араб из Кувейта, вошедший объявить о прибытии Эссекса. – Его светлость англичанин, – сказал Гассан, и Эссекс тотчас же появился в дверях.
– Доктор Ака, – сказал Эссекс, когда старик повернулся к нему, – прошу извинить меня за то, что я так опоздал, но меня, к сожалению, задержали. – Эссекса сразу взяло