Хрущев отвечает коротко. Он говорит, что Советский Союз учитывает сложившуюся в мире обстановку и наличие двух социальных систем, но не Советский Союз был родоначальником блокового построения международных отношений. Мы считаем, заявляет Хрущев, что даже в этих условиях можно было бы добиться ликвидации военных блоков и НАТО, и Варшавского договора.
Потом он добавляет: нам понятны ваши устремления как президента Франции. Они нисколько не противоречат нашим интересам. Наши пути, я бы сказал, наши шпаги нигде не скрещиваются. Политика возвеличивания Франции не только не противоречит нашим интересам, но, более того, она импонирует нам.
Ответ в унисон, хотя идет дальше рассуждения президента Франции, да и как могло быть иначе?
Хрущев и де Голль встают из-за невысокого столика удовлетворенные. Большой разговор намечен на следующее утро в Рамбуйе. А пока они переходят в салон Мюра, где их ожидает совсем небольшая группа приглашенных на завтрак в узком кругу. Представители протокольной службы показали и места для переводчиков. Стул для меня стоял позади стула президента Франции, стул князя К. Андронникова — французского переводчика — за стулом Хрущева (по просьбе французской стороны, на советских переводчиках лежала обязанность перевода с французского языка на русский, на французских — наоборот; эта необычная практика делала меня фактически переводчиком де Голля). Место вне стола, а следовательно, и завтрак вприглядку, явились для меня неожиданностью, но было не до сантиментов и я активно включился в работу. Атмосфера приподнятая. Разговор идет легко. Вот и конец трапезы. Мы выходим. Рядом со мною оказывается работник французского протокола. Он успевает поинтересоваться, все ли хорошо. «Конечно, — спешу ответить я, — не хорошо, а превосходно. Лиха беда начало! Правда, по советскому протоколу переводчиков располагают за столом. Но это мелочи. У каждого свои правила. До скорой встречи».
Мне надо продолжать переводить, что я и делаю. Едва оказавшись в нашем посольстве, я отправляюсь в комнату шифрсвязи для того, чтобы немедленно — такое было указание — составить подробнейший отчет о беседе. Работу мою прерывает звонок по внутреннему телефону — меня спрашивают из французского МИД. Приходится сворачивать блокнот, выходить к городскому телефону. Звонит шеф французского протокола. Он произносит нечто неожиданное:
— Я приношу извинения за рассадку за столом во время завтрака. Мы просто были не в курсе деталей советской практики.
— Это не заслуживает внимания, — отвечаю я. — Не придавайте этому никакого значения. Спасибо за звонок, но действительно никакой проблемы нет.
— Нет-нет, — настаивает собеседник. — В течение всего дальнейшего визита это будет иначе. Переводчики получат места за столом. Правда, кроме сегодняшнего официального обеда в Елисейском дворце, и то лишь в силу того, что план рассадки участников обеда уже составлен, и для того, чтобы поместить за стол двух переводчиков около первых лиц, потребовалась бы столь большая работа, что на нее просто не остается времени.
Я выражаю полное понимание. Но француз продолжает:
— Однако, поскольку так неловко получается с сегодняшним обедом, президент поручил передать вам и еще одному из ваших коллег-переводчиков приглашение приехать в Елисейский дворец на пару часов раньше этого мероприятия с тем, чтобы заранее отобедать с его личным адъютантом. Надеюсь, вы примете приглашение и сообщите, кто будет вторым советским переводчиком.
Я ответил, что конечно буду сам и перезвоню, чтобы сообщить имя моего товарища. Нашел Ф. Ф. Молочкова, непререкаемого законодателя наших протокольных правил. Рассказал. Он улыбается: «Конечно, надо идти».
В шесть часов мы с напарником в Елисейском дворце. Встречены, расположены в небольшой гостиной. С нами генерал из окружения президента с женой. С французской стороны также были приглашены два переводчика, но пришел один: князь К. Андронников почему-то уклонится.
Мы были в середине нашего оживленного застолья, когда открылась дверь. Появился де Голль, уже облаченный в парадный мундир для торжественного мероприятия. Он интересуется, все ли в порядке. Говорит несколько любезных слов и, добавив, что не хотел бы мешать, удаляется. Французский президент явно демонстрирует этим, что все, связанное с визитом, он держит под своим личным контролем.
Официальный обед в Елисейском дворце по традиции место произнесения основных политических речей во время визитов руководителей иностранных государств.
Хозяин и высокий гость задают таким образом тон публичному звучанию их переговоров и отношениям между странами, которые они представляют. К тому, что будет сказано в этот вечер 23 марта, внимание особое. Фактически Советский Союз и Франция как два государства в лице первых, облеченных всей полнотой власти руководителей встречались первый раз после 1944 г., когда де Голль посетил Советский Союз, состоялись его переговоры со Сталиным и между СССР и Францией был подписан Договор о союзе и взаимной помощи.
Речи в конце. Под шампанское.
Первое слово, естественно, за де Голлем как за хозяином. Он ставит вопрос остро: «Во времена, в которые мы живем, времена, полные беспокойства, наша встреча может вызвать немало вопросов».
Впрочем, так ли уж остро говорит французский президент? Холодная война, кризис вокруг Берлина, быстро прогрессирующая гонка вооружений, французская война в Алжире… Все это на фоне жесткой идеологической конфронтации. Так что действительно может возникнуть вопрос: зачем эта встреча, что может она дать? Развязать эти проблемы? Немыслимо. Об этом французский президент и не говорит. Он даже не называет конкретных проблем. К тому, что требуется международному сообществу, в чем могут быть полезны Советский Союз и Франция, он подходит шире.
— В условиях, в которых оказался мир, Россия и Франция испытали необходимость увидеться друг с другом, — говорит де Голль, — …увидеться и даже, может быть, положить начало сотрудничеству.
На чем строит свою надежду французский президент?
Прежде всего на ценностях непреходящего значения, характерных для отношений Франции и России. Он говорит о «двух народах, чья душа сложилась в лоне одной цивилизации, народах, которые издавна испытывают друг к другу особое влечение», говорит о «двух государствах, у которых нет непосредственно между собой никаких территориальных споров, никаких неотмщенных обид и которые были союзниками, когда дважды в течение столетия их континент оказался под угрозой в результате чрезмерных амбиций, которые с тех пор исчезли».
Хрущев внимательно следит по тексту перевода (он около каждого советского гостя).
Де Голль заявляет, что имеется и другое, сегодняшнего дня основание для надежды. «Мы предполагаем, — говорит он, ссылаясь на деятельность Хрущева, которая привлекает большое внимание, — что целью вашей политики, целью политики великой страны, которой вы призваны руководить, является разрядка, а быть может, как знать, и согласие». И далее подчеркивает: «Если это так, будьте уверены, что вы найдете в лице Франции народ и государство, полные здравого смысла, силы и решимости для того, чтобы трудиться с полной отдачей во имя мира во всем мире и международного примирения…»[3].
Сегодня, оценивая сказанное после трех с половиной десятилетий, через которые прошел мир и наши отношения с Францией, нельзя не воздать должное трезвости и дальновидности де Голля, стремившегося откликнуться на перемены в политике нашей страны. В тот вечер особая сила слов была, помимо прочего, в их новизне и контрасте с тревожным фоном международной обстановки.
Что касается Хрущева, то он главный акцент делает на европейской ситуации, концентрирует внимание на необходимости заключения мирного договора с Германией. Чтение заранее заготовленного текста, перевод которого тоже разложен на столах, закончен. Однако Хрущев, видимо, решил, что произнесенное им не совсем неадекватно тому, что принесли даже первые часы визита, и усилил сказанное, добавив:
«Я с большим вниманием выслушал вашу речь, господин президент, и я согласен с тем, что вы сказали. Я глубоко убежден, что если Франция и Советский Союз так же, как все миролюбивые страны, объединят свои усилия для того, чтобы обеспечить дружбу между народами, эта цель будет достигнута».
Потребуется немало лет и усилий, взлетов и спадов в советско-французских отношениях, чтобы из мыслей, прозвучавших в тот вечер в блеске Елисейского дворца, сложилась целая полоса политического сближения СССР и Франции, сближения международной значимости, чтобы родилось одно из осевых направлений осуществления политики разрядки. Но слово было сказано тогда.
Обед и особенно последовавший за ним прием были грандиозными. Ничего подобного никогда потом я во Франции в честь представителя Советского Союза не видел. Супруга де Голля, принимавшая гостей вместе с президентом и четой Хрущевых, продемонстрировала в конце свои лайковые перчатки, правая насквозь протерлась от рукопожатий. Расположившись затем для того, чтобы послушать небольшой концерт в креслах (их было четыре — для Хрущева с де Голлем с их супругами, и лишь поодаль несколько десятков стульев для именитых гостей), собеседники говорили между собой уже как давние знакомые.
— Как много времени отнимает протокол и сколько в нем условностей, — заметил Хрущев.
— Эго так, — согласился де Голль, — но в то же время он ограждает от множества ненужных вещей…
24 марта. Рамбуйе. Начало большого разговора Хрущев — де Голль. Как принято говорить, один на один. Переводчики не в счет. Бесед будет несколько, сначала до поездки Хрущева по Франции, которая начнется 25 марта, затем после возвращения в Париж 1 апреля. Оба собеседника ведут разговор без каких-либо бумажек, не обращаясь ни к каким заранее заготовленным текстам. Разговор размеренный, тема за темой, но обсуждение принимает и неожиданные обороты с соответствующей корректировкой в подаче позиций.