Ж.-Л. Бьянко просит, чтобы обсуждение вопроса о договоре проводилось строго конфиденциально, особенно с учетом того, что речь шла о стадии зондирующих бесед.
Последнее замечание было вполне понятным. Кстати, в нашем посольстве на этом этапе в курсе данного вопроса был только заведующий референтурой, лично отправлявший мои шифртелеграммы в Москву.
Итак, высказанная в принципиальном плане реакция французской стороны была ободряющей, хотя я вполне отдавал себе отчет, что впереди объемная и непростая работа, поскольку, как говорится, дьявол в детали.
На мою телеграмму последовала незамедлительная реакция из Москвы, представьте соображения по существу вопроса Хороший сигнал.
Уже на следующий день я в кабинете Р. Дюма на Кэ д’Орсе. Министр весьма приветлив. Все так же в неофициальном плане я излагаю суть замысла, но теперь уже с прямым упоминанием понятия «договор». Отмечаю, что именно обсуждение этой проблемы было целью моего запроса к министру сразу после отлета Э. А. Шеварднадзе. Упоминаю, что у меня было два доверительных разговора с Ж.-Л. Бьянко. Подчеркиваю важность выяснения точки зрения руководителя внешнеполитического ведомства Франции.
Министр высказывается за то, чтобы продемонстрировать предпочтительный характер отношений между Советским Союзом и Францией, причем еще до объединения Германии.
Затем Дюма рассуждает насчет того, как это можно было бы сделать наилучшим образом. Вероятно, главное, говорит он, показать содержательность, значимость сотрудничества двух стран, сделать так, чтобы оно не выглядело носящим общий характер, не акцентировало внимания лишь на широких идеях, культуре, хотя, разумеется, и это важно, в то время как, скажем, сотрудничество СССР с ФРГ приобретало бы все более весомый и конкретный характер в экономической, научно-технической и других областях.
Как бы делая вывод, министр заключает, что достичь этого можно было бы путем принятия в результате франко-советской встречи на высшем уровне декларации общеполитического характера с одновременным подписанием серии соглашений в таких областях, как экономика, финансы, экология и т. д. Я с удовлетворением воспринимаю его слова, поскольку сам хочу того же.
Министр остановился, улыбнулся. Подали оранжад. Значит, беседа, а по сути дела переговоры, пусть и неформальные, только начинается.
Я говорю, что в Москве также хотят придать советско-французскому сотрудничеству как можно более содержательный и предметный характер. Поэтому в этом вопросе можно рассчитывать на широкое совпадение взглядов советского и французского руководства.
Далее перехожу к форме документа. Напоминаю, что за время советско-французского сближения, т. е. с середины шестидесятых годов, было испробовано очень многое, пожалуй, все возможное в отношении формы договоренностей, кроме договора. Поэтому именно договор мог бы подойти для того, чтобы выразить качественной важности шаг вперед.
Р. Дюма внимательно слушает. По вполне понятной переговорной традиции, он вправе ждать по меньшей мере аргументации, обоснования инициативы, с которой перед ним выступает собеседник.
Если бы отношения между СССР и Францией остались на уровне общеполитической декларации, продолжаю я, в то время как отношения СССР с Германией поднялись бы до уровня договорных, то в чем же была бы предпочтительность советско-французского взаимодействия? С правовой точки зрения отношения между СССР и Францией оказались бы не на должной высоте.
Большой кабинет министра наполнен светом солнечного летнего дня. Его окна выходят во внутренний двор дворца министерства. Сюда не доносится шум бурлящего за стенами Парижа. Может быть, поэтому особую выразительность приобретают даже паузы в разговоре. Сказанное мною не назовешь просто аргументом. Это реальность.
Министр не реагирует, и я воспринимаю это как поощрение к тому, чтобы двинуться дальше.
В случае принципиального согласия, говорю я, надо было бы подумать над тем, каким должен быть договор. Либо краткий документ с конденсированным выражением новой сущности советско-французских отношений с приложением к нему или одновременным принятием отдельного документа, посвященного сотрудничеству в конкретных областях. Либо более развернутый договор, включающий в себя все — и политику, и отношения в других сферах. Это вопрос выбора.
Я останавливаюсь. Очередь за министром. Он говорит короткими фразами. В них нет больше возражений против договора. Напротив, мне врезаются в память его слова о том, что действительно речь могла бы идти о деле исторического значения. Р. Дюма соглашается с тем, что не суть важно — один или два документа, особенно если бы оба были приняты одновременно.
Это шаг вперед. Но все-таки у министра прозвучало сослагательное наклонение. Что это? Я напрягаю внимание.
Как бы рассуждая вслух, Р. Дюма ставит вопрос: а не лучше ли было бы Советскому Союзу вместо заключения договоров с Германией, Францией, возможно с Англией, пойти по пути заключения одного договора — с Сообществом, с объединением двенадцати стран Общего рынка?
В словах министра, когда он говорит о договоре между СССР и Европейским Сообществом, конечно, есть резон. Более того, развитие сотрудничества с ЕЭС — одно из направлений политики Советского Союза, которому, несомненно, суждено будущее. Но это как бы взаимодополняющие линии действия по сравнению с тем, о чем идет речь. Отвечая министру, я делаю акцент на том, что разговор о договоре с Германией — реальность. В принципиальном плане это решенный вопрос. Что касается Англии (интерес министра к этому вопросу вполне понятен), то мне ничего не известно. Далее подчеркиваю, что, укрепляя свои двусторонние отношения со странами Западной Европы, Советский Союз стремится содействовать всем благоприятным процессам как на Западе континента, так и в общеевропейском масштабе, стремится все более широко и эффективно участвовать в них. На этот счет не должно быть сомнений. В то же время каждое из направлений действий имеет свою специфику.
— Но, может быть, было бы достаточно развития сотрудничества в рамках Хельсинкского процесса? — спрашивает министр.
— Одно будет дополнять и усиливать другое.
Р. Дюма не настаивает. Видимо, он удовлетворен, поскольку переводит беседу в другую плоскость.
— Как я понимаю, — говорит он, — возможный советско-французский договор могли бы подписать президенты.
Я с радостью отмечаю для себя, что разговор принимает практический характер. Что касается поставленного министром вопроса, то для меня ответ на него ясен, но, поскольку беседа пошла в благоприятном ключе, я, набираясь уверенности, в свою очередь решаю проверить министра Поэтому, уходя от авансов, я отвечаю: «О вашем вопросе я сообщу в Москву».
Р. Дюма быстро реагирует. Чеканя слова, он заявляет, что следовало бы сделать именно так. Более того, для подписания договора потребовалась бы специальная встреча президентов, которой пока в календаре советско-французских контактов нет. Она могла бы иметь место до встречи руководителей 35 государств в Париже.
Отлично. Теперь это уже предложение Франции.
Далее министр, проявляя настойчивость, проводит мысль о том, что Ф. Миттеран хотел бы оказать гостеприимство президенту СССР с учетом того, что сам он уже два раза подряд побывал в Советском Союзе.
Я убежден, что такая постановка вопроса справедлива и поступить следовало бы именно так. Все эти высказывания Р. Дюма важны прежде всего как свидетельство того, что мы приблизились к принципиальной договоренности о подготовке договора.
Министр поясняет в заключение, что доложит о беседе президенту, которому и надлежит принять решение. Это решение он либо сообщит мне, если оно поспеет до моего отъезда в отпуск, либо привезет в Москву, где 25 августа должна состояться его рабочая встреча с советским министром иностранных дел.
Министр и я, мы оба в прекрасном расположении духа Р. Дюма делает необычный жест — провожает меня к выходу через великолепные залы дворца Орсе, что дает возможность сказать немало приятных слов друг другу.
Вслед за отчетом об этой беседе я направляю в Москву и запрошенные предложения по заключению советско-французского договора.
Через несколько дней я в Москве.
В кабинетах МИД я нахожу неоднозначные настроения в отношении договора.
Э. А. Шеварднадзе дал задание подготовить концепцию советско-французского договора но работа эта ведется вяло.
На среднем уровне руководства Министерства иностранных дел имеются разные взгляды. Восторгов я не слышу, но имеются и откровенные сомнения.
Спрашивают: к чему договор с Францией? Что может дать он Советскому Союзу? (Это мягкое выражение сдержанности.)
Или утверждают: Франции, дескать, не нравится то, что мы готовим договор с Германией. Переговоры с нами по договору она использует для того, чтобы постараться сорвать заключение советско-германского договора (крайнее выражение тех же взглядов). Приходится спорить, стремясь, по крайней мере, нейтрализовать такие настроения. Главное же состояло в том, что политическое решение в отношении договора в Москве было принято. Эго создавало основу для подготовки предварительной концепции договора в расчете на то, что окончательный ответ, который мы ждем из Парижа, будет положительным.
С этим я улетаю отдыхать на юг.
Накануне прибытия французского министра меня по ВЧ-связи просят быть в Москве для участия в переговорах 25 августа. Наш министр выезжает в правительственный аэропорт Внуково-II встречать Р. Дюма, что было оправданным обстоятельствами исключением из протокольной практики, по которой это поручалось обычно заместителю министра.
Из аэропорта мы ехали в одной машине с французским послом. Тот с нескрываемым изумлением восклицает: «Оказывается, это чертовски важный визит!»
Я соглашаюсь, отмечая про себя, что слова посла после его краткой беседы с Р. Дюма в аэропорту — неплохое предзнаменование.
По обычаю, мы сопроводили Р. Дюма до резиденции французского посла, однако вместо чаще всего происходящего прощания перед входом в здание Р. Дюма пригласил Э. А. Шеварднадзе и меня зайти в резиденцию. Мы расположились в узком кругу в маленькой комнате на первом этаже, что рядом с парадной лестницей. Показывая на меня, французский министр заявил: «Ваш посол вел известные беседы в Париже. Я привез ответ президента Франции. Он положительный. Мы готовы заключить договор с Советским Союзом и открыты к тому, чтобы его подготовка началась незамедлительно».