усские, и киргизы, и афганцы произносили одинаково.
"А не есть ли в этом большой смысл? - думал Виткевич. Он тщательно обгрызал кончик пера, волновался. - Может быть, кавыл, сухая трава, скрывающая от людей землю - основу основ богатства и довольства народного - и означает у афганов истинный смысл глагола "делать"? Вернее - очищать землю, затрачивать огромный труд, убирать кавыл - не это ли послужило основой к словообразованию, к переходу названия травы в объяснение действия? Кавыл: освобождать землю для посевов, для блага человеческого?"
Иван вскочил со стула, начал быстро ходить из угла в угол. Иногда он подносил ко рту пальцы: хотелось грызть ногти от мыслей. Одергивал себя. Пять лет назад дал слово Анне. А слово держать Иван умел.
Бегая по комнате, он размышлял о том, как было бы хорошо сесть и сразу же написать то, что представлялось ему таким простым и ясным. Но он нарочно оттягивал эту минуту, копил в себе новые догадки, сравнения, выводы. Только после нескольких часов расхаживания по комнате Иван подходил к столу и, не садясь, начинал писать.
Кипа бумаги, исписанной его убористым почерком, становилась все толще и толще. Ивану доставляло несказанную радость листать бумаги и перечитывать бесчисленное множество раз им написанное. Глава вторая 1
Сиденье в одиночном каземате вконец сломило Майера. Он перестал кричать и браниться сразу же после беседы с жандармом. После той памятной беседы он плакал и стонал. А потом стал тихим и задумчивым. Было замечено, что почти все время он отдавал молитвам. В перерывах между молитвами он сидел, неподвижно глядя в одну точку. И Майера перевели в каземат к Андрею Старикову. Мещанин ласково улыбнулся новому своему соседу и сказал:
- Ну и слава богу. Вдвоем - не одному.
Арестанты быстро подружились. Майер начал веселеть, молился меньше, а большую часть времени играл со Стариковым в щелчки по носу. Часто они беседовали о чем-то, спрятавшись в угол. Как ни пытались стражники узнать, о чем говорили арестанты, сделать им этого никак не удавалось. Только однажды, как раз перед тем днем, когда Стариков истребовал чернила, перо и бумагу, было услышано, как мещанин сказал Майеру:
- И тогда быть нам на свободе. Ничего, бог нас простит, мы свое уж приняли... 2
"Шефу Жандармов, командующему Императорскою Главною квартирою Господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Бенкендорфу
от исправляющего должность Начальника VII округа корпуса Жандармов Полковника Маслова.
Содержащийся в г. Оренбурге под стражею в тюремном замке уфимский мещанин Андрей Стариков сделал по пересказу содержащегося с ним арестанта Военного Ведомства из польских урожденцев Майера извет, будто находящиеся в Оренбурге поляки имеют намерение сделать бунт. О чем немедленно донесено было г. Военному Губернатору. По распоряжению Его Превосходительства составлена следственная комиссия и задержаны по подозрению следующие лица: Фома Зан, Адам Сузин, Иван Виткевич и несколько других. Имеющиеся у них бумаги и переписка схвачены. По получении о сем донесения с первою почтою имею честь представить Вашему Сиятельству". 3
Как и большинство людей, стоявших у власти, Перовский склонен был поначалу больше верить в плохое, нежели чем в хорошее. Тем более, если на этот раз плохое преподносилось ему не в беседе, не намеками игривыми, а бумагами, сшитыми в папку, на верхнем правом углу которой значилось: "VII округ Корпуса Жандармов".
Перовский раз шесть перечитал извет Старикова. Потом отложил от себя папку, придавил ее массивным прессом - тремя бронзовыми амурчиками - и задумался. Лицо у него собралось морщинами, глаза спрятались под нависшими, сведенными к переносью бровями. Мысли, обгоняя одна другую, сталкивались, мешали друг другу.
Любимец Иван Виткевич хотел вместе с остальными поляками гарнизон взбунтовать! Его, Перовского, казнить, всех казнить!
"Мерзавец! - думал губернатор, видя перед глазами лицо Ивана; его ладную, сухопарую фигуру. - Змея, которую на груди вскормил я. Жало высовывает! Каково, а?! Меня - убить?!" Все остальное казалось сейчас Перовскому менее значительным.
"Ах, мерзавец! - еще пуще распалялся губернатор. - В кандалы его, на рудники, соль копать. Да чтоб босиком!"
Перовский забарабанил пальцами по ручке кресла. "Одного не уразумею: какой ему смысл был на меня руку поднимать? Не я ли ему все дал? Не я ли ему разрешал все? И я тоже дурак - он на меня с лаской глядит, а я и верю!"
У губернатора заныло сердце. Он подошел к окну, распахнул створки и начал дышать глубоко, с присвистом. Боль стихла.
"А Зан? Фома Зан? Умница ведь. Ботаники классифицирует; детей русских уму-разуму учит. Птичек собирает, бабочек разных. И меня за кумпанию с бабочками решил иголкой пришпилить. Но почему же, почему?!"
Перовский представил себе Виткевича и полковника Маслова рядом друг с другом. Враг - Виткевич. Друг - Маслов. Губернатор выругался, густо, забористо, как простой мужик. Значит, выходит, дураки друзьями приходятся, а умные - врагами!
- Эй! - крикнул Перовский.
Камердинер, кажется, стоял у дверей: так быстро он вошел в кабинет.
Перовский пристукнул бронзовыми амурами по извету и сказал:
- Из тюремного замка Виткевича ко мне. Срочно! 4
Виткевича арестовали дома, за работой. Когда ему зачитали постановление об аресте, подписанное собственноручно Перовским, Иван сделался белым как стена.
- Бумаги можно взять с собой? - только и спросил он.
- Мы побеспокоимся об этом, - заверили его жандармы.
Начался обыск. Вели обыск тщательно, вплоть до того, что вытаскивали цветы из горшков и протыкали спрессовавшуюся землю острыми иглами. Иван подумал удивленно: "Неужели специально для обысков этакие штуки придуманы?"
Спокойствие вернулось к нему как-то сразу. "Все этим должно было кончиться в нашей чудесной империи", - решил Иван, наблюдая за тем, как жандармы перетряхивали книги, рукописи, листы бумаги и, просмотрев, бросали их к себе под ноги. Иван смотрел, как рукописи летели в воздухе, переворачивались, падали на пол, под сапоги жандармов. В грудь входила злость холодная и отчаянная. Он скривил губы.
В тюремном замке Иван обосновался словно в родном доме. Спокойствие, абсолютное, полное спокойствие, пришедшее к нему в начале обыска, сейчас стало его Руководителем, его Знаменем, его Спасением. Даже когда он попросил принести сюда, в каземат, чистую бумагу и чернила и ему в этом отказали, Иван только усмехнулся и, пожав плечами, начал спокойно и неторопливо расхаживать из угла в угол, как будто находился он не в тюремном замке, а в своем маленьком домике.
Так же спокойно Иван воспринял приказание собираться.
- Куда?
Жандармский ротмистр - Иван встречался с ним у Даля - ответил почтительно:
- К господину военному губернатору, мосье Виткевич.
- К губернатору? - переспросил Виткевич и задумался. - Нет, к губернатору я не поеду. Во всяком случае, своей волей не поеду.
Когда ротмистр доложил об этом губернатору, тот заскрипел зубами:
- Струсил! Струсил! Как заяц!
- Нет, - ответил ротмистр, поражаясь своей храбрости, - нет, ваше высокопревосходительство. Мосье Виткевич человек не робкого десятка. 5
Бонифаций Кживицкий был необычайно честолюбив. Не просто честолюбив, не так, как часто бывают честолюбивы представители человеческого рода, а особенно, болезненно. Он завидовал всему окружавшему его. Виткевича, после того как тот стал адъютантом губернатора, Кживицкий считал предателем поляков. Фому Зана, ссыльного польского студента, преподававшего в Неплюевском училище и в свободное время собиравшего гербарии, он называл умалишенным. Алоизия Песляка, сосланного в солдаты вместе с Виткевичем по делу крожских гимназистов, спасшего из огня православного священника и семью его, он считал отщепенцем от святой католической веры. Красивый - он видел всех остальных людей соперниками внешности своей, хотя в Оренбургском крае Кживицкий по праву считался самым красивым мужчиной.
Неудивительно поэтому, что дочка казацкого атамана Петренко, Лукерья, влюбилась в Бонифация с первого взгляда. Девица крутого, казачьего норова, она так и сказала отцу:
- Если не разрешите нам, папенька, обвенчаться, сбегу из дому, и все тут.
Петренко знал свой норов и поэтому к словам любимой дочери отнесся с должным вниманием. В тот же день он вызвал к себе Кживицкого. Разговор их был кратким.
- Я тебе не надежда, - сказал атаман, - у самого у тебя голова есть, сам к своему счастью и бейся. Пока ты солдат - Лушка тебе не пара. Не отдам; под висячий замок посажу, а не отдам.
Бонифаций стоял ни жив ни мертв. "Чертова девка, дура, - думал он о своей возлюбленной. - Надо ж было ей! Теперь этот мужлан загонит куда-нибудь в степь. Дура девка, истинная русская дура".
- Дослужишься до первого чина - быть свадьбе, - пообещал Петренко и, встав со стула, подошел к двери. Посмотрел, нет ли кого. Понизив голос, продолжал: Коли голова у тебя хорошо посажена, мотай на ус то, что я тебе сейчас открою. - Петренко взглянул на безусое, чистое девичье лицо Кживицкого и поправился. Усов у тебя, к жалости, нет, так ты на бекленбарды намотай ту новость, что я тебе скажу. Третьего дня в Оренбурге твоих собратий польских за злодеяние, ими замышленное, схватили. Понял?
Бонифаций не понял. Мало ли кого схватили - какое ему до того дело?
- Может, ты из поляков из тех кого знал, чудо подводное?
- А кого там схватили?
- Слаб я на память-то, Фомазинова какого-то, Вит, Бет...
- Виткевича, наверное, - предположил Кживицкий.
- Во, во! Его самого! - обрадовался атаман. - Ты его знал, что ль?
- Мерзавец, - коротко бросил Кживицкий. - Он не поляк, он мерзавец.
- Это хорошо, коли так. Тут тебе и рассужденье: сможешь быть начальству полезным - значит, звезда засветит тебе. А это, мил-душа, звезда не простая, а особенная. Сча-астливая, - протяжно закончил Петренко.