Так, ускользнула от внимания исследователей характеристика, данная Фотием войску руссов ("не обученное военному искусству и составленное из рабов"). Она также указывает на русское племенное ополчение и мало чем напоминает военную организацию норманнов. Нам не известно, что понимал Фотий под "рабами", но эта необученность русской рати, ее необузданная стихия, простодушно-детское выражение руссами своего восторга пред стенами потрясенного Константинополя ("всплескали руками, неиствуя в надежде взять царственный град"){193} впечатляюще говорят о том, что Фотий имел в виду не многоопытных воинов-профессионалов, а народное ополчение, организующим ядром которого могла быть дружина, состоявшая частично из иноземных элементов.
Но наиболее важным аргументом в этом споре, на наш взгляд, является дипломатическая практика Руси IX в., которая свидетельствует о том, что под Сурожем и Амастридой, и в 838 г. в Константинополе, и в 860 г. под его стенами, когда вождь нападавших (как позднее Олег и Святослав) добивался личного свидания с императором, и во время последующих мирных переговоров русского посольства в византийской столице греки имели дело не с норманно-готскими "находниками", не с варяжским государством, а с новым восточнославянским государством, вырабатывавшим свои внешнеполитические стереотипы. С каждым годом медленно, но неуклонно шло усложнение этой практики: от перемирий для обмена пленными к первому робкому малочисленному посольству с целью завязать мирные контакты с великой империей и другими государствами, затем дерзкий удар по Константинополю, перемирие у его стен, посольство в византийскую столицу, переговоры и заключение договора о "мире и любви" с Византией. В процессе дипломатических контактов с Византией Русь постигала сложный дипломатический арсенал соседних государств, и прежде всего самой империи, и каждому этапу сопутствовала своя практика обращения части руссов в христианство как очевидный признак созревания древнерусской государственности, нуждавшейся в монотеистической религии. И все это была одна и та же Русь — мужающее восточнославянское государство, явные следы которого в VIII–IX вв. советская историография прослеживает по другим многочисленным признакам.
Глава третья. Русско-византийский договор 907 г. Договоры Руси с варягами, уграми, Болгарией в конце IX — начале Х в
Договоры Руси с варягами, уграми, Болгарией
1. Историография вопроса о договоре 907 г
907 год стал в истории русской дипломатии вехой не менее, если не более, значительной, чем год 860-й, когда Русь была признана Византией как государство и заключила с империей первый договор "мира и любви".
Под 907 г. автор "Повести временных лет" помещает рассказ о новом походе русского войска на Константинополь и о заключении нового русско-византийского договора. На этот раз в летописи сохранилось сообщение и о заключении перемирия, и о ходе переговоров по поводу выработки мирного договора, и о его содержании{194}.
В трудах историков XVIII в. версия "Повести временных лет" о договоре 907 г. была принята безоговорочно. В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, М. М. Щербатов, И. Н. Болтин не сомневались в достоверности этого договора. Многолетнюю дискуссию открыл А. Л. Шлецер, который поставил под сомнение летописное известие и о походе, и о договоре 907 г.{195} Он первым ввел в историографию для подтверждения своей позиции такой аргумент, как умолчание об этих событиях византийских источников.
На протяжении последующих 150 лет в дискуссии четко определились две линии: одни историки считали договор плодом вымысла автора "Повести временных лет"; другие полагали, что он является исторической реальностью, но по-разному оценивали его содержание, место в системе восточноевропейской дипломатии.
В течение XIX в. русская официальная и либеральная историография воспринимала договор традиционно: его содержание освещалось едва ли не во всех общих курсах по отечественной истории и в специальных исторических, историко-правовых, историко-церковных работах. А в начале XX в., опираясь на мнение А. Л. Шлецера, новый удар по достоверности договора 907 г. нанес Г. М. Барац. Он писал, что в договорах Руси с греками "ничего не поймешь", что это просто "изодранные лоскуты", случайно сцепленные между собой неумелой рукой плохого компилятора{196}.
Скептической линии по отношению к договору 907 г. придерживался В. И. Сергеевич. Он считал, что "причины, вызвавшие заключение нового мира (договора 911 г. — А. С.), остаются… неясными", да и само изложение договора 907 г., по Сергеевичу, выглядит отрывочно, он не имеет начала. Выступая против точки зрения ряда историков о том, что договор, возможно, носил прелиминарный (предварительный) характер и лишь предварял дальнейшее соглашение 911 г., В. И. Сергеевич писал, что эта концепция слишком искусственна по отношению к "таким примитивным деятелям, какими были руссы времен Олега"{197}.
Реальность договора 907 г. вызывала сомнения и у А. А. Шахматова. Он утверждал, что договор 907 г. — это вымысел летописца, причем вымысел хорошо продуманный, преднамеренный. А. А. Шахматов объясняет и мотивы этой древней фальсификации. Летописец, ознакомившись с текстом договора 911 г., обнаружил в его заглавии указание на то, что ему предшествовал какой-то договор, тождественный с договором 911 г., - именно так понял А. А. Шахматов начальные слова договора 911 г.: "Равно другаго свещания, бывшаго при тех же царьхъ Лва и Александра". Из заглавия летописец вывел, что первый мир относится ко времени Олегова похода на Царьград. Он высчитал и время похода — 907 г., просто-напросто взяв эту дату из народного предания, которое оказалось здесь же, в летописи, и говорило о смерти Олега через четыре года на пятый после его похода на Византию. Но в 907 г. еще не правил император Константин, венчанный на царство позднее. А он-то и упоминало в преамбуле соглашения 911 г. Тогда летописец вычеркнул из преамбулы имя Константина и оставил там имена царствовавших в 907 г. Льва и Александра, которые и заключили в 907 г. с Олегом какой-то договор, в чем-то "равный" договору 911 г. Но серия подделок на этом не кончается. Летописец изобретает и самый договор 907 г. К тому же, замечает А. А. Шахматов, в договоре Игоря 944 г. есть ссылки на статьи "ветхого мира", которые ведут к 911 г., но самих статей в договоре 911 г. нет. Значит, делает вывод А. А. Шахматов, их искусственно перенесли из 911 в 907 г. И вот итог: договора 907 г. не существовало, "Олег заключил с греками только один договор" — 911 г.{198}
Сомнения А. А. Шахматова в дальнейшем разделяли А. Е. Пресняков, С. П. Обнорский, С. В. Бахрушин{199}. Отзвуки скептического подхода к договору 907 г. ощущались и в советской историографии. Так, Д. С. Лихачев, с одной стороны, не сомневался в реалиях похода 907 г. и писал о четырех договорах (907, 911, 944 и 971 гг.). Руси с греками, включая в их состав и договор 907 г., а с другой — согласился с точкой зрения А. А. Шахматова, что договор 907 г. — это извлечение, "простая выборка некоторых статей из договора 911 г."{200}. Б. А. Рыбаков в своих работах проходит мимо как даты похода (907 г.), так и самого договора 907 г., хотя признает исторически реальными факты похода. А. А. Зимин упоминает о договоре 907 г., но опирается при этом на мнение тех ученых, которые считали его литературной компиляцией, основанной на материале договоров 911 и 944 гг. Так, он отмечает, что "договор 907 г. появился только под пером составителя "Повести временных лет" из имевшихся в его распоряжении материалов"{201}. Еще раз версия об искусственном происхождении текста договора 907 г. прозвучала в работах А. Г. Кузьмина и О. В. Творогова{202}.
Другая группа ученых — как дореволюционных, так и советских — не отрицает достоверности летописных сведений о договоре 907 г., но считает его прелиминарным миром, который был перезаключен в 911 г.{203}.
М. С. Грушевский, отрицая историческую достоверность факта нападения Руси на Константинополь, тем не менее признал, что какие-то походы русских ратей на Византию предпринимались, результатом чего и явилось заключение выгодных для Руси договоров с империей, включавших условия о выплате греками контрибуции, дани и иные благоприятные для Руси пункты{204}.
В советской историографии мнение о прелиминарном характере договора высказали Б. Д. Греков, М. В. Левченко, В. Т. Пашуто, а в юридической литературе — Ф. И. Кожевников. Б. Д. Греков, не указывая, правда, дату похода, полагал, что под стенами Константинополя византийцы пошли на невыгодный для них мир, "после чего был заключен письменный договор, определявший отношения между Киевским государством и Византией". Договор 907 г., надо полагать, такие отношения еще не регламентировал. Анализируя договор 911 г., Б. Д. Греков рассматривал в его составе и статьи, помещенные летописцем под 907 г., т. е. он опирался на ставшее к тому времени традиционным понимание статей договора 907 г. как извлечения из текста договора 911 г.{205}. М. В. Левченко считал, что договор 907 г. не вполне соответствовал условиям развивавшихся русско-византийских отношений, чем и объяснялось направление в Византию посольства Олега и заключение нового соглашения 911 г.{206}