талась склонить к христианству Святослава, но безуспешно: "…и учашеть и мати креститися, и не брежаше того ни во уши приимати". Святослав не препятствовал людям креститься, но всячески насмехался над ними: "…но аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому". Когда же Ольга стала настаивать, он заявил ей: "Како азъ хочу инъ законъ прияти единъ? А дружина моа сему смеятися начнуть". На что княгиня ответила: "Аще ты крестишися, вси имуть тоже створити". "Он же не послуша матере, творяше норовы поганьския…" Ольга, по словам летописца, не отступилась, уговаривала сына: "Аще богъ хощеть помиловати рода моего и земле руские, да възложить имъ на сердце обратитися къ богу, яко же и мне богъ дарова"{747}.
За церковной фразеологией и религиозными сентенциями четко проступают серьезные противоречия в русском обществе той поры по вопросу принятия Русью христианства. Ольга представляла тех, кто ратовал за его введение на Руси; Святослав, отражая настроение великокняжеской дружины — серьезной социальной силы, выступал за преданность язычеству.
Заметим, что даже в приведенном диалоге просматривается стремление Ольги не столько крестить самого Святослава, сколько продолжить ту политическую линию по введению Руси в лоно христианских государств, которую она активно поддержала, приняв христианство. Спор между матерью и сыном, судя по летописи, шел не по поводу обращения в новую веру Святослава, а относительно крещения Руси. Недаром Ольга отмечала, что следом за своим князем "вси имуть тоже створити", и ратовала за всю "землю русскую". И даже если предположить, что подобный диалог в действительности не состоялся, что летописец воссоздал его по собственному разумению, тем не менее придется признать, что в этих записях отражено понимание им чрезвычайно острой ситуации в связи с желанием Ольги крестить Русь и противоборством этому со стороны языческой части русского общества во главе со Святославом.
Трудно себе представить, как в подобных условиях, не имея никакой гарантии в успехе задуманного дела, никакой поддержки со стороны такой влиятельной силы, как великокняжеская дружина, могла Ольга договариваться в Византии об учреждении у себя на родине церковной организации. Вспомним, что и в 60-х годах IX в., несмотря на заявление патриарха Фотия о принятии руссами христианства, на Русь была отправлена лишь христианская миссия, которая, как известно, не оставила заметного следа в русской истории. Подобная картина наблюдалась и в отношениях между Византией и венграми. Незадолго перед появлением Ольги в Константинополе здесь был крещен (948 г.) один из венгерских вождей — Булчу, а в 952 г. крестился другой вождь — Дьюла, который взял с собой в Венгрию монаха Иосифа, рукоположенного константинопольским патриархом в епископы Венгрии. Однако в тот период греческая церковь не смогла удержать здесь своих позиций, и крещена была Венгрия лишь в конце X в., при Стефане I{748}.
В свете указанных соображений можно с полным основанием утверждать, что русское феодализирующееся общество в то время было еще не готово принять из Византии крещение, церковную организацию и что Ольга с подобными просьбами ни к императору, ни к патриарху не обращалась, да и следов этого обращения нет в источниках. Ее крещение явилось индивидуальным политическим актом, смысл которого заключался в том, чтобы утвердить международный престиж великокняжеской власти, поставить Русь на более высокий уровень в европейской иерархии.
Нет оснований, на наш взгляд, для аналогий между принявшей христианство в 864 или 865 г. Болгарией и Русью 955 или 957 г. Борис не только крестился сам, но под нажимом Византии заставил, несмотря на сильнейшую языческую оппозицию, креститься болгарский народ. Его попытки обойтись в этом вопросе без империи, а позднее добиться независимости болгарской церкви от константинопольского патриарха окончились неудачей{749}. Ничего похожего не наблюдалось в отношениях между Русью и Византией в середине X в., а потому у Ольги и членов ее посольства не было никаких оснований выражать обиды, неудовольствие, раздражение по поводу мифической неудачи переговоров относительно установления церковной организации на Руси. Но если это так, то теряет смысл устоявшийся тезис о том, что обиженная Русь обратилась на Запад с просьбой учредить на Руси церковную организацию, результатом чего и явилось посольство Ольги к Оттону I в 959 г. Не выдерживает критики и тезис о колебаниях Руси в этом вопросе между Византией и Западом, выборе между ними и т. п. Такую политику Русь в середине 50-х годов X в. не проводила, зато усиленно добивалась возвышения своего престижа непосредственно в Константинополе.
Что касается молчания Константина VII по поводу крещения Ольги, то оно, как уже отмечалось в историографии, объяснялось весьма просто: царственный автор действительно описывал не историю пребывания русской княгини в Византии, а ее визиты во дворец. И в этом смысле нам представляется убедительной аргументация Г. Острогорского. Он считал, что задача Константина VII заключалась в том, чтобы преподать образцы церемониальной практики на примере конкретных исторических событий. Действительно, прием Ольги 9 сентября, о котором рассказал Константин VII, являлся редчайшим явлением в истории дворцового церемониала: визит императорской чете был нанесен не обычным послом, а главой иностранного государства, да еще женщиной. Все это вызвало неповторимые церемониальные ситуации{750}. И Константин VII не только описал стереотипные черты, но и отметил все особенности приема именно русской княгини. При всей обстоятельности рассказ не пошел дальше изложения ее визитов во дворец. Константин VII ни единым словом не обмолвился о том, как протекала жизнь русской княгини помимо двух приемных дней — 9 сентября и 18 октября — за стенами императорского дворца. Он не приоткрыл нам, где жила княгиня, кому наносила визиты, какие достопримечательности столицы она посетила, хотя известно, что для византийских политиков было в порядке вещей потрясать иностранных правителей и послов пышностью Константинопольских дворцов, храмов, богатством собранных там светских и церковных сокровищ.
В пользу версии лишь об одном визите Ольги в Византию говорят следующие соображения.
Во-первых, это не простая прогулка, а поездка владетельной особы; ее визит, судя по строгостям византийского церемониала, должен был тщательно готовиться и согласовываться, говоря современным языком, "по дипломатическим каналам". Едва ли императорский двор готов был принять русскую архонтиссу дважды с промежутком в один год.
Во-вторых, необходимо учесть, что вряд ли и пожилая княгиня была способна дважды проделать нелегкое путешествие в Константинополь, причем провести в Византии по меньшей мере около полугода.
3. Содержание переговоров в Константинополе
Какие же проблемы интересовали Ольгу в Византии помимо крещения и связанного с ним возвышения политического престижа Руси, стремления вывести Русь из того невысокого ряда, который, согласно византийским канонам, она занимала рядом с печенегами и уграми?
Исследователи высказывали мысль о том, что рассказ русской летописи о "сватовстве" императора к Ольге отразил какие-то переговоры княгини в Константинополе по поводу скрепления русско-византийских отношений династическим браком. Не располагая аргументами в пользу того, что текст о "сватовстве" и комплиментах императора ("подобна еси царствовати въ граде с нами") отражает какие-то переговоры о династическом браке, обратим внимание на другое. Крещение Ольги, получение ею титула "дочери" императора — это лишь один из признаков того, что намерения княгини во время этой поездки были тесно связаны с надеждами на получение Русью более высокой политической титулатуры и отражали общую внешнеполитическую линию Руси на совершенствование договорных отношений с империей. Другим таким признаком является та обида, которую княгиня выразила византийскому посольству в Киеве: "…тако же постоиши у мене в Почайне, яко же азъ в Суду…"
Итак, до автора "Повести временных лет" дошли сведения о том, что Ольга, по ее мнению, слишком долго простояла "в Суду". Следует согласиться с этой летописной версией, потому что, по сведениям Константина VII Багрянородного, она была впервые принята во дворце лишь 9 сентября, между тем как русские караваны отправлялись в империю, как правило, летом. В. Т. Пашуто не без основания предположил, что руссы дожидались приема у императора более двух месяцев. Об этом, по его мнению, могут говорить сведения Константина VII о двух выплатах посольству "слебного", первая из которых состоялась 9 сентября и значительно превышала вторую, выданную 18 октября, т. е. через месяц с небольшим{751}.
Какова же была причина столь длительной задержки русского посольства "в Суду"? Историки в основном усматривали ее в подозрительности греков, в их формализме, в желании дать русской княгине почувствовать дистанцию между императором и ею. Такой подход к решению вопроса представляется несостоятельным. Как известно, статус русских посольств и купеческих караванов определялся в предшествующие десятилетия соответствующими статьями договора 907 г., а позднее 944 г. Там четко было сказано, что по прибытии к Константинополю руссов переписывают, выясняя состав их посольства, приставляют к ним особого чиновника, который определяет их на местожительство в русское подворье около монастыря св. Маманта, затем они в соответствующем порядке входят в город и т. д. Но в случае с прибытием в Константинополь великой княгини определенно возник дипломатический казус, сведения о котором отложились в летописи.
Ответ на интересующий нас вопрос можно получить, проанализировав параллельно состав русского посольства и сведения Константина VII Багрянородного.