Во время так называемой «странной войны» американские руководители продолжали считать, что от них требуется только материальная помощь. Было общепринято считать, что французская армия, находясь за линией Мажино и поддерживаемая Королевским военно-морским флотом, подавит Германию посредством сочетания оборонительной сухопутной войны и морской блокады.
В феврале 1940 года Рузвельт направил заместителя государственного секретаря Самнера Уэллеса с миссией в Европу для выяснения возможностей заключения мира в период «странной войны». Французский премьер-министр Даладье предположил, что Уэллес настаивает на компромиссном мире, который оставил бы под контролем Германии всю Центральную Европу, хотя большинство собеседников Уэллеса вовсе не воспринимали его соображения подобным образом, а для Даладье собственные желания, возможно, порождали подобные мысли[514]. А целью Рузвельта при командировании Уэллеса в Европу было не столько ведение посреднических переговоров, сколько желание продемонстрировать своему изоляционистски настроенному народу преданность президента делу мира. Он также хотел установить притязания Америки на участие в переговорах, если «странная война» завершится мирным урегулированием. Нападение Германии на Норвегию спустя несколько недель положило конец данной миссии.
10 июня 1940 года, когда Франция падала под нацистским вторжением, Рузвельт отбросил формальный нейтралитет и выступил однозначно на стороне Великобритании. В своей убедительной речи, произнесенной в Шарлотсвиле, штат Вирджиния, он объединил резкое осуждение Муссолини, чьи армии в тот день напали на Францию, с обязательством Америки оказывать всестороннюю материальную помощь любой из стран, противостоящей германской агрессии. Одновременно он объявил, что Америка будет крепить свою собственную оборонную мощь:
«На этот десятый день июня 1940 года, в этом университете, основанном первым американским великим учителем демократии, мы возносим молитвы и шлем наши наилучшие пожелания тем за морями, кто ведет с огромным мужеством свою битву за свободу.
В нашем американском единстве мы будем следовать двумя очевидными и одновременными курсами. Мы противопоставим противникам мощь материальных ресурсов нашей страны и в то же самое время мы привлечем и ускорим использование тех материальных ресурсов с тем, чтобы мы сами на всем Американском континенте имели необходимое снаряжение и подготовку, соответствующие задаче любого чрезвычайного характера и любым потребностям обороны»[515].
Речь Рузвельта в Шарлотсвиле стала поворотным моментом. Перед лицом неизбежного поражения Великобритании любой американский президент увидел бы в Королевском военно-морском флоте неотъемлемую составляющую безопасности Западного полушария. Но трудно представить любого современника Рузвельта — сторонника той или иной политической партии, — который, имея смелость и прозорливость для того, чтобы распознать вызов, имел бы силу воли, чтобы постепенно, шаг за шагом, повести свой изоляционистски настроенный народ к принятию обязательств сделать все необходимое для победы над нацистской Германией.
Появившаяся вследствие этого надежда на то, что Америка рано или поздно станет союзником Великобритании, была, бесспорно, одним из решающих факторов, поддержавших решение Черчилля продолжать войну в одиночку:
«Мы пойдем до конца, и даже если так случится, во что я ни на мгновение не верю, что этот Остров или большая его часть будет порабощена и будет умирать с голода, тогда наша Империя за морем, вооруженная и под охраной Британского Флота, будет продолжать сражение, до тех пор, пока в благословенное Богом время Новый Мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение Старого»[516].
Методы Рузвельта были весьма сложными — возвышенные при констатации целей, хитроумные по тактике, точные при формулировке вопросов и менее чем откровенные при объяснении перипетий отдельных событий. Многие из действий Рузвельта были на грани конституционности. Ни один из президентов того времени не смог бы воспользоваться методами Рузвельта и остаться у власти. И тем не менее Рузвельт ясно видел, что запас прочности Америки уменьшается и что победа держав «оси» ликвидирует его полностью. Более того, он обнаружил, что Гитлер является проклятием для всех ценностей, которые отстаивала Америка на протяжении своей истории.
После падения Франции Рузвельт с нарастающей силой подчеркивал наличие непосредственной угрозы американской безопасности. Для Рузвельта Атлантический океан имел такое же значение, какое Английский канал имел для британских государственных деятелей. Он считал жизненно важным для национального интереса, чтобы Гитлер не установил над ним своего господства. Так, например, в своем послании конгрессу «О положении в стране» 6 января 1941 года Рузвельт увязывал безопасность Америки с сохранением королевского военно-морского флота:
«Я недавно обращал внимание на то, как быстро современная война может принести в самый наш центр физическую атаку, которую следует ожидать рано или поздно, если страны во главе с диктаторами выиграют войну.
Слышится много пустой болтовни на тему нашей неуязвимости от немедленного и прямого вторжения из-за океана. Разумеется, пока британский военно-морской флот сохраняет свои силы, такого рода опасности не существует»[517].
Конечно, если это так, то Америка обязана была предпринять все возможные усилия для предотвращения поражения Великобритании — в крайнем случае, даже сама вступить в войну.
В течение многих месяцев Рузвельт действовал, исходя из вероятности вступления Америки в войну. В сентябре 1940 года он разработал оригинальную схему передачи Великобритании 50 якобы устаревших эсминцев в обмен на право создания американских баз в восьми владениях Великобритании — от Ньюфаундленда до территорий на южноамериканском материке. Позднее Уинстон Черчилль назовет этот поступок «решительно антинейтральным актом»: это объясняется тем, что эсминцы были гораздо важнее для Великобритании, чем базы для Америки. Большинство из них находилось на значительном отдалении от какого-либо возможного театра военных действий, а некоторые даже дублировали уже существующие американские базы. Больше всего на свете сделка с эсминцами представляла собой некий предлог, основанный на юридическом заключении назначенного самим Рузвельтом генерального прокурора Фрэнсиса Биддла, которого едва ли можно назвать объективным наблюдателем.
Рузвельт не запрашивал ни одобрения конгресса, ни корректировки законов о нейтралитете для совершения сделки «эсминцы в обмен на базы». И никто не оспаривал ее как немыслимую, как это представляется в свете тогдашней практики. Этот шаг, предпринятый в самом начале президентской предвыборной кампании, доказывает степень озабоченности Рузвельта возможностью победы нацистов и меру принятой им на себя ответственности за поднятие боевого духа британцев. (К счастью для Великобритании и для дела американского единства, взгляды на международную политику у его оппонента, Уэнделла Уилки, отличались от взглядов Рузвельта весьма незначительно.)
Одновременно Рузвельт резко увеличил американский военный бюджет и в 1940 году призвал конгресс ввести всеобщую воинскую повинность в мирное время. Но изоляционистские настроения были до такой степени сильны, что летом 1941 года, за четыре месяца до фактического начала войны, всеобщая воинская обязанность была восстановлена палатой представителей большинством всего в один голос.
Сразу же после избрания Рузвельт предпринял шаги по изменению условия Четвертого закона о нейтралитете — о том, что американские военные материалы могут закупаться только за наличные. В «Беседе у камина», позаимствовав термин у Вильсона, он поставил задачу перед Соединенными Штатами стать «арсеналом демократии»[518]. Юридическим инструментом для реализации этого дела стал закон о займе и аренде (ленд-лизе), который давал президенту полномочия по собственному усмотрению отдавать взаймы, в аренду, продавать или поставлять на основе бартерных сделок, заключенных на любых приемлемых для него условиях, любые изделия оборонного назначения «правительству любой страны, оборону которой президент полагает жизненно важной для защиты Соединенных Штатов». Государственный секретарь Халл, обычно выступавший как активный последователь Вильсона и поборник системы коллективной безопасности, оправдывал закон о ленд-лизе из стратегических соображений, что было весьма нехарактерно для него. Без массированной американской помощи, по его утверждениям, Великобритания падет, и контроль над Атлантическим океаном перейдет во враждебные руки, ставя под угрозу безопасность Западного полушария[519].
И все же, если бы это было так, Америка могла бы избежать участия в войне только в том случае, если бы Великобритания была в состоянии самостоятельно победить Гитлера, в возможность чего не верил даже Черчилль. Сенатор Тафт ссылался именно на это, выступая против ленд-лиза. Изоляционисты объединились в так называемый комитет «Америка превыше всего» под председательством генерала Роберта Э. Вуда, главы правления фирмы «Сирз, Робак и компания». Комитет поддерживали знаменитости из всех сфер, и среди них Кэтлин Норрис, Ирвин С. Кобб, Чарлз А. Линдберг, Генри Форд, генерал Хью С. Джонсон, Честер Боулз и дочь Теодора Рузвельта миссис Николас Лонгворт.
Такая страстность, лежавшая в основе оппозиции изоляционистов ленд-лизу, была зафиксирована в комментарии по этому поводу 11 марта 1941 года сенатора Артура Ванденберга, одного из наиболее дальновидных ее представителей: «Мы сдали в утиль прощальное обращение к нации Дж. Вашингтона. Мы кинулись прямо в пучину силовой политики и силовых войн Европы, Азии и Африки.