Многие другие страны восприняли бы британское отстаивание национального интереса как нечто само собой разумеющееся. Однако для американских руководителей это представлялось недостатком, присущим британскому характеру. На частном обеде вскоре после нападения на Перл-Харбор Рузвельт высказал это следующим образом:
«Наше привычное представление об этой роли может быть не вполне объективным, а с британской точки зрения может не быть стопроцентно верным, но дело обстоит именно так; и я все время пытаюсь сказать ему [Черчиллю], что он должен это учитывать. Это недоверие, эта нелюбовь и даже ненависть к Англии являются частью американской традиции…»[532]
Поскольку Рузвельт не желал обсуждать цели войны до Сталинграда и поскольку Сталин предпочитал, чтобы линии фронта определяли политический итог в конце войны, большинство идей военного времени относительно послевоенного устройства мирового общества исходило от Черчилля. Американская реакция на них была метко схвачена государственным секретарем Халлом в ноябре 1943 года в выражениях, в высшей степени непочтительных по отношению к традиционным британским истинам: «…больше не будет необходимости в сферах влияния, альянсах, балансе сил или каких-то еще особых установлениях, посредством которых в несчастливом прошлом страны стремились обеспечить собственную безопасность или продвигать свои интересы»[533].
В течение войны Рузвельт, чисто в человеческом плане, был ближе к Черчиллю, чем к почти всем американцам. И все же по некоторым конкретным вопросам он мог быть более нетерпимым по отношению к премьер-министру, чем к Сталину. В Черчилле он видел товарища по оружию военных лет; в Сталине же он видел партнера в деле сохранения послевоенного мира.
Двойственность отношения Америки к Великобритании сфокусировалась на трех вопросах: собственной антиколониальной традиции Америки; характере военной стратегии; облике послевоенной Европы. Безусловно, Россия тоже была огромной империей, но ее колонии являлись составной частью ее территории, и русский империализм не воспринимался американским сознанием точно так же, как британский колониализм. Черчилль мог жаловаться, что сравнение Рузвельтом «Тринадцати колоний»[534] с британскими владениями XX века демонстрировало «затруднительность сопоставления ситуаций в разные столетия и мест действия, когда почти все материальные факты совершенно отличаются друг от друга…»[535] Рузвельт, однако, был заинтересован не столько в переделке исторических аналогий, сколько в утверждении фундаментальных американских принципов. На первой же встрече с Черчиллем, на которой оба руководителя провозгласили Атлантическую хартию, Рузвельт настаивал на том, что хартия применима не только к Европе, но и повсюду, включая колониальные территории:
«Я твердо убежден в том, что, если мы собираемся обеспечить стабильный мир, он должен включать в себя развитие отсталых стран. …Не могу поверить, что мы можем вести войну против фашистского рабства и в то же время бездействовать в деле освобождения людей по всему миру от последствий отсталой колониальной политики»[536].
Британский кабинет военного времени отверг подобную интерпретацию:
«…Атлантическая хартия… была адресована странам Европы, которые мы надеялись освободить от нацистской тирании, и не предназначалась для решения внутренних вопросов Британской империи или для оценки отношений между Соединенными Штатами и, к примеру, Филиппинами»[537].
Ссылка на Филиппины была специально сделана для того, чтобы ввести в рамки то, что Лондон полагал «переизбытком чувств» со стороны Америки, и показать американским лидерам, что они могут потерять, если заведут свои аргументы слишком далеко. И тем не менее все закончилось ничем, не достигнув цели, так как Америка на деле следовала тому, что проповедовала, уже решив предоставить независимость своей единственной колонии, как только кончится война.
Англо-американские дебаты по вопросу о колониализме на этом ни в коем разе не закончились. В 1942 году в обращении по поводу Дня памяти павших Самнер Уэллес, друг и доверенное лицо Рузвельта, заместитель государственного секретаря, вновь подчеркнул историческое неприятие Америкой колониализма:
«Если нынешняя война является фактически войной за освобождение народов, она должна обеспечить суверенное равноправие всех народов мира, в том числе в мире обоих Американских континентов. Наша победа должна повлечь за собой освобождение всех народов. …Эпоха империализма окончилась»[538].
Рузвельт вслед за этим направил записку государственному секретарю Халлу, уведомлявшую его, что заявление Уэллеса было санкционировано, — такого рода жест, который не вполне укрепляет узы взаимной приязни между государственным секретарем и его заместителем, так как подразумевает, что у заместителя более тесные отношения с президентом. Халлу в итоге удалось добиться снятия Уэллеса.
Взгляды Рузвельта на колониализм оказались провидческими[539]. Он хотел, чтобы Америка встала во главе неизбежного освобождения колониальных территорий, пока стремление к самоопределению не переросло в расовую борьбу, — этими мыслями Рузвельт поделился со своим советником Чарльзом Тауссигом:
«Президент сказал, что его беспокоит судьба темнокожих людей на Востоке. Он сказал, что их один миллиард сто миллионов человек. Во многих странах Востока ими управляет горстка белых, и они негодуют против этого. Наша цель должна состоять в том, чтобы помочь им в достижении независимости — один миллиард сто миллионов потенциальных врагов опасны»[540].
Дебаты на тему колониализма не имели практических последствий вплоть до самого конца войны, а к этому времени Рузвельта уже не будет в живых. Но противоречия по вопросам стратегии имели немедленные последствия, отражая отличающиеся национальные концепции по вопросам войны и мира. В то время как американские лидеры были склонны считать, что военная победа и есть самоцель, их британские партнеры стремились соотнести военные операции с точным дипломатическим планом обустройства послевоенного мира.
Наиболее значительный военный опыт был обретен Америкой в проходившей на ее собственной территории гражданской войне, которая велась до победного конца, и в Первой мировой войне. Обе они завершились полной победой. В американском мышлении внешняя политика и стратегия соотносились по разрядам на последовательные стадии национальной политики. В идеальной американской вселенной дипломаты не занимались стратегией, а военный персонал завершал выполнение задачи к тому времени, как дипломатия вступала в действие, — за приверженность этой точке зрения Америке пришлось заплатить дорого в корейской и вьетнамской войнах.
В противоположность этому, для Черчилля военная стратегия и внешняя политика были тесно связаны. Поскольку ресурсы Великобритании были намного скромнее ресурсов Соединенных Штатов, ее стратеги всегда должны были концентрировать свое внимание на средствах достижения, а не только на целях. А поскольку страну почти обескровили во время Первой мировой войны, британские лидеры были преисполнены решимости избежать повторения такой же кровавой бойни. И их устраивала любая стратегия, сулившая минимум жертв.
Почти сразу же после вступления Америки в войну Черчилль предложил нанести удар по мягкому подбрюшью «оси», как он выразился, в Южной Европе. К концу войны он настойчиво, но тщетно умолял Эйзенхауэра взять Берлин, Прагу и Вену до подхода советских войск. Для Черчилля привлекательность этих целей заключалась не в уязвимости Балкан (которые на самом деле являются исключительно трудным театром военных действий), не в наличии каких-то военно-стратегических качеств у центральноевропейских столиц, но в их пользе в деле ограничения послевоенного влияния Советского Союза.
Американские военные руководители реагировали на рекомендации Черчилля с нетерпением, граничащим с возмущением. Рассматривая стратегию «мягкого подбрюшья» как очередной пример британской попытки воспользоваться Соединенными Штатами для достижения британских национальных интересов, они отвергли это предложение на том основании, что не собираются рисковать человеческими жизнями ради достижения целей второстепенного характера. С самого начала совместного планирования операций американское командование желало открыть второй фронт во Франции. Будучи равнодушными по поводу прохождения конкретных линий фронта, исходя из того, что война должна закончиться полной победой, оно утверждало, что только действиями подобного рода удастся вовлечь в сражение главные силы германской армии. К марту 1942 года генерал Джордж Маршалл, начальник штаба сухопутных сил США, взбешенный британским противодействием его плану открытия второго фронта, угрожал пересмотром решений так называемого плана «АВС-1», принятого годом ранее, который отдавал предпочтение европейскому театру военных действий, и перенести главные военные усилия Америки на Тихий океан.
Теперь Рузвельт показал, что он так же силен как руководитель военного времени, как был силен, когда вел страну к войне. Проигнорировав Маршалла, Рузвельт напомнил ссорящимся генералам, что изначальное решение поставить разгром Германии на первое место было принято в общих интересах, а не как некое одолжение Великобритании:
«В высшей степени важно помнить, что поражение Японии не означает поражения Германии и что концентрация американских сил в текущем, 1943 году против Японии повышает шансы на абсолютное немецкое господство в Европе и Африке. …Поражение же Германии будет означать и поражение Японии, возможно, без единого выстрела или без единой жертвы»