Рузвельт в основном соглашался со стратегией Черчилля, но отказывался от высадки на Балканах. Рузвельт поддержал высадку в Северной Африке в ноябре 1942 года, а после завоевания северного побережья Средиземного моря высадку в Италии весной 1943 года, выведшую Италию из войны. Второй фронт в Нормандии открылся лишь в июне 1944 года, к этому времени Германия была до такой степени ослаблена, что потери союзников оказались минимальными, а до решающей победы оставалось совсем немного.
Сталин был таким же страстным сторонником открытия второго фронта, как и американские военные руководители, но его мотивы были скорее геополитическими, чем военными. В 1941 году он, конечно, желал снятия германских сил с русского фронта. Он фактически так отчаянно нуждался в военной помощи, что даже предложил Великобритании направить экспедиционный корпус на Кавказ[542]. В 1942 году, во время немецкого продвижения на юг России, он продолжал неуклонно настаивать на открытии второго фронта, хотя больше не говорил об экспедиционном корпусе союзников.
Неоднократные требования Сталина открыть второй фронт не прекратились даже тогда, когда Сталинградская битва в конце 1942 года ознаменовала поворот течения против Германии. Для Сталина таким привлекательным во втором фронте была, прежде всего, его отдаленность от Восточной и Центральной Европы, а также Балкан, где западные и советские интересы очевиднее всего вступили бы в противоречие. И это также гарантировало, что капиталисты не выйдут из войны без потерь. Характерно, что Сталин, даже когда настаивал на праве голоса при принятии союзниками военных решений на Западе, отказывал демократическим странам даже в минимальном доступе к советским военным планам и давал лишь самый минимум сведений о расположении советских войск.
Как потом выяснилось, союзникам удалось переключить как раз столько немецких дивизий на Италию — примерно 33, — сколько Сталин просил, требуя открыть второй фронт во Франции (он продолжал настаивать на цифре от 30 до 40)[543]. И все-таки Сталин усиливал свои протесты против избрания южного стратегического варианта. С его точки зрения, главным недостатком этого варианта была географическая близость к странам, представлявшим собой предмет советских амбиций. Сталин настаивал на втором фронте в 1942 и 1943 годах по той же самой причине, по какой Черчилль настаивал на его отсрочке: потому что это оттянуло бы силы союзников от политически спорных районов.
В спорах по поводу причин холодной войны кое-кто из известных участников дискуссии утверждал, что отказ союзников открыть второй фронт в более ранние сроки обернулся неуступчивостью Сталина в Восточной Европе. Если следовать подобным доводам, получается, что задержка с открытием второго фронта вызвала гнев и цинизм Советского Союза гораздо больше, чем какой-либо еще фактор[544]. Вряд ли, однако можно поверить в то, что старый большевик, только что заключавший пакт с Гитлером и ведший с нацистским руководителем переговоры о разделе мира, мог быть разочарован реальной политикой, если действительно в этом заключалась союзническая политика. Трудно себе представить, чтобы организатор показательных процессов и чисток, устроивший массовые убийства в Катыни, стал циником из-за стратегического решения подчинить военные цели политическим. Он разыгрывал гамбит со вторым фронтом точно так же, как делал все остальное, — холодно, расчетливо и реалистично.
Объединенный комитет начальников штабов в любом случае лишь отражал убеждения американского политического руководства, состоявшие в том, что следует отложить какие бы то ни было дискуссии на тему послевоенного устройства мира до окончательной победы. Это было роковое решение, определившее облик послевоенного мира и сделавшее холодную войну неизбежной.
Как правило, страны, стремящиеся к стабильности и равновесию, должны делать все, что в их силах, чтобы добиваться основополагающих условий мира, пока еще идет война. Когда враг все еще находится на поле боя, его сила косвенно усиливает более миролюбивую сторону. Если этим принципом пренебречь и оставить главные вопросы нерешенными вплоть до мирной конференции, то самая решительная держава окажется владельцем всех призов, с которыми сможет расстаться лишь в результате острого противостояния.
Договоренность между союзниками о целях послевоенного урегулирования или хотя бы обсуждение этих целей были особенно необходимы во время Второй мировой войны еще и из-за политики безоговорочной капитуляции, выдвинутой Рузвельтом и Черчиллем в Касабланке в январе 1943 года. Рузвельт предложил этот курс по целому ряду причин. Он опасался, что обсуждение условий мира с Германией могло бы вызвать разногласия, а он хотел сосредоточить всю энергию союзников на победу в войне. Он также хотел успокоить Сталина, отходившего от ужасов битвы за Сталинград, что сепаратного мира не будет. Но главное было в том, что Рузвельт стремился предотвратить в последующем немецкие реваншистские заявления о том, как Германию заманили хитростью в ловушку и обманом вынудили прекратить войну.
И тем не менее отказ Рузвельта обсуждать параметры послевоенного мира, пока все еще шла война, привел к тому, что, несмотря на мощное влияние Америки, к исходу войны отсутствовали такие ключевые элементы урегулирования, как баланс сил или какие-то иные критерии политических решений. Во всех тех вопросах, где действовали вильсонианские положения об основополагающей гармонии, Рузвельт сыграл огромную роль в формировании послевоенного мира. Под его эгидой в ходе ряда международных конференций были разработаны проекты компонентов сотрудничества в послевоенном мире. Речь, в частности, идет о том, что стало будущей Организацией Объединенных Наций (в Думбартон-Оксе), об основах мировой финансовой системы (в Бреттон-Вудсе). Были разработаны компоненты для решения вопросов продовольствия и сельского хозяйства (в Хот-Спрингсе), для оказания помощи и восстановления (в Вашингтоне), для решения вопросов гражданской авиации (в Чикаго)[545]. Но при этом Рузвельт твердо стоял на своем, не желая обсуждать цели войны или рисковать нарваться на несогласие со стороны Советского Союза по этим вопросам.
Вначале Сталин воспринимал уход Рузвельта от обсуждения послевоенного устройства на геополитическом уровне как тактический маневр, имеющий целью воспользоваться его военными затруднениями. Для него война велась за создание нового и более благоприятного баланса сил после вакуума, который наступит за неминуемым развалом держав «оси». Будучи слишком традиционным политиком, чтобы ждать, когда Запад начнет ставить условия мира в зависимости от исхода военных действий, Сталин попытался привлечь Идена в декабре 1941 года к решению вопроса о послевоенном устройстве мира даже тогда, когда немецкие войска продвигались к пригородам Москвы. Вступительные замечания Сталина по этому поводу давали ясно понять, что речь шла не об Атлантической хартии. Декларации о принципах, по его словам, это нечто вроде алгебры; он же предпочитал прикладную арифметику. Сталин не хотел терять время на абстракции и предпочитал обсуждать возможные взаимные уступки, лучше всего в форме территорий.
То, что Сталин имел в виду, представляло собой простую и незамысловатую старую реальную политику, Realpolitik. Германия должна быть расчленена, а Польша отодвинута на запад. Советский Союз вернется к границам 1941 года, что конкретно означало границу с Польшей по «линии Керзона», и сохранит за собой балтийские государства — явное нарушение принципа самоопределения, провозглашенного в Атлантической хартии. В ответ Советский Союз поддержал бы любые требования Великобритании относительно баз во Франции, Бельгии, Нидерландах, Норвегии и Дании[546] — причем все эти страны являлись британскими союзниками. Сталин рассматривал ситуацию, с точки зрения государя XVIII века: добыча принадлежит победителю.
С другой стороны, Сталин пока еще не делал заявлений по поводу политического будущего восточноевропейских стран и даже выказал неожиданную гибкость относительно границы с Польшей. Тем не менее Великобритания не могла полностью нарушить Атлантическую хартию всего лишь через три месяца после ее провозглашения. А американские руководители не стали бы особенно заниматься тем, что являлось, по их мнению, возвратом к секретным договоренностям, столь характерным для дипломатии периода Первой мировой войны. Даже с учетом этого предложенные Сталиным условия, какими бы жесткими они ни были, оказались лучше тех, что были обусловлены исходом войны, и их, вероятно, можно было бы смягчить в процессе переговоров. Иден вышел из тупика, пообещав доложить о беседах со Сталиным Черчиллю и Рузвельту и продолжить диалог позднее.
Несмотря на чрезвычайность военной ситуации, а, может быть, именно вследствие этого, Сталин вернулся к этой теме весной 1942 года. Черчилль был вполне готов воспользоваться советским quid pro quo в обмен на признание границ 1941 года. Но Рузвельт и его советники, упорно стоявшие на своем в стремлении избегать каких бы то ни было намеков на переговоры по балансу сил, отказались от обсуждения вопросов послевоенного устройства. Халл писал Черчиллю по уполномочию Рузвельта:
«…это был бы сомнительный курс отказаться от наших широковещательных основополагающих деклараций политического, принципиального и практического характера. Если будут иметь место отступления от одного-двух важных положений, как Вы это предлагаете, то тогда ни у одной из двух стран-участниц декларации не останется прецедента, на который можно было бы опереться, или постоянно действующих правил, которыми можно было бы руководствоваться и настаивать на том, чтобы и другие правительства ими руководствовались»