Если сталинский анализ был верен, то не было существенной разницы между Гитлером и союзниками Советского Союза в войне с Гитлером. Новая война рано или поздно становилась неизбежной, и то состояние, в котором находился Советский Союз, представляло собой перемирие, а не настоящий мир. Задача, которую Сталин ставил перед Советским Союзом, была той же самой, что и перед войной: стать достаточно сильными, чтобы изменить и превратить неизбежный конфликт в капиталистическую гражданскую войну и отвести удар от коммунистического отечества. Ушла теплившаяся слабая перспектива того, что мир облегчит повседневную долю советских народов. Делается упор на развитие тяжелой промышленности, продолжение коллективизации в сельском хозяйстве и разгром внутренней оппозиции.
Речь Сталина была представлена в стандартном довоенном формате — она представляла собой своего рода наставление, катехизис, в котором Сталин вначале ставил вопросы, а потом отвечал на них. Для парализованной аудитории рефрен был слишком хорошо знаком: пока еще неназванным врагам угрожали уничтожением за попытку помешать строительству социализма. С учетом личного опыта почти каждого советского человека эти заявления вовсе не воспринимались как пустые угрозы. Одновременно Сталин также выдвигал новые амбициозные цели: десятикратное увеличение производства чугуна, пятнадцатикратное увеличение выплавки стали и четырехкратный рост добычи нефти. «Только при этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей. На это уйдет, пожалуй, три новых пятилетки, если не больше. Но это дело можно сделать, и мы должны его сделать»[610]. Три пятилетки означали, что никто из уцелевших в период чисток и во время Второй мировой войны никогда не будет жить нормальной жизнью.
Когда Сталин произносил эту речь, министры иностранных дел победоносного союза по-прежнему регулярно встречались, американские войска быстрыми темпами выводились из Европы, а Черчилль еще не произнес свою речь про «железный занавес». Сталин восстанавливал политику конфронтации с Западом, потому что понимал, что вылепленная им коммунистическая партия не устоит в условиях международного и внутреннего окружения, нацеленного на мирное сосуществование.
Возможно — на самом деле я считаю вполне вероятно, — что Сталин не столько специально создавал то, что стало известно как орбита спутниковых государств, сколько укреплял свои силы для неизбежного дипломатического противостояния. На деле сталинский абсолютный контроль над Восточной Европой оспаривался демократическими странами чисто риторически и никогда в такой форме, чреватой риском, который Сталин воспринял бы действительно серьезно. В результате Советский Союз оказался в состоянии превратить военную оккупацию в сеть режимов-сателлитов.
Реакция Запада на собственную ядерную монополию усугубляла тупиковую ситуацию. По иронии судьбы ученые, задавшиеся целью предотвратить ядерную войну, начали поддерживать потрясающее предположение о том, что ядерное оружие не меняет предполагаемых уроков Второй мировой войны, — что стратегическое сбрасывание атомных бомб не может быть решающим фактором[611]. В то же самое время широко принималась кремлевская пропаганда относительно неизменности стратегической обстановки, несмотря на атомную бомбу. Причина того, что американская военная доктрина 1940-х годов совпала именно с этой точкой зрения, имеет под собой собственное сугубо бюрократическое обоснование. Отказываясь признать один вид оружия решающим, руководство американских военных ведомств выставляло свои собственные организации как более необходимые. В оправдание этого они разработали концепцию, согласно которой ядерное оружие рассматривалось как просто более мощное и эффективное взрывчатое вещество, которое можно использовать в общестратегических целях на основе опыта Второй мировой войны. В период относительно наибольшего могущества демократий эта концепция приводила к ложной оценке того, что Советский Союз сильнее в военном отношении, поскольку располагает более крупными традиционными вооруженными силами.
Как и в 1930-е годы, Черчилль, теперь уже лидер оппозиции, попытался призвать демократические страны решать насущные задачи. 5 марта 1946 года в городе Фултоне, штат Миссури, он забил в набат по поводу советского экспансионизма[612], заявив о «железном занавесе», который опустился «от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике». Советы установили прокоммунистические правительства в каждой стране, которая была оккупирована Красной Армией, а также в советской зоне послевоенной Германии, наиболее полезная часть которой, как не преминул он заметить, была передана Советам Соединенными Штатами. В итоге это даст «побежденным немцам возможность устроить торг между Советами и западными демократиями».
Черчилль сделал вывод, что необходим союз между Соединенными Штатами и Британским Содружеством наций для того, чтобы отразить непосредственную угрозу. Долгосрочным решением, однако, по его словам, является европейское единство, «от которого ни одну сторону не следует отталкивать навсегда». Черчилль, первый и ведущий противник Германии 1930-х годов, стал, таким образом, первым и ведущим защитником Германии 1940-х. Центральной темой Черчилля, однако, было то, что время не на стороне демократических стран и что всеобщего урегулирования надо добиваться как можно скорее:
«Я не верю, что Советская Россия хочет войны. Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин. Но о чем мы должны подумать здесь сегодня, пока еще есть время, так это о предотвращении войн навечно и создании условий для свободы и демократии как можно скорее во всех странах. Наши трудности и опасности не исчезнут, если мы закроем на них глаза или просто будем ждать, что произойдет, или будем проводить политику умиротворения. Нам нужно добиться урегулирования, и чем больше времени оно займет, тем труднее оно пойдет и тем более грозными станут перед нами опасности»[613].
Причины, по которым пророков редко почитают в их собственных странах, в том, что их роль состоит в преодолении пределов опыта и воображения своих современников. Они добиваются признания только тогда, когда их видение становится свершившимся опытом, короче говоря, когда становится слишком поздно получать преимущества от их предвидения. Черчиллю было на роду написано быть отвергнутым своими соотечественниками, за исключением короткого времени, когда на карту было поставлено их выживание. В 1930-е годы он призывал свою страну вооружаться, в то время как его современники стремились вести переговоры; в 1940-е и 1950-е он настаивал на дипломатическом противостоянии, в то время как его современники, зачарованные выдуманными ими же представлениями о собственной слабости, были более заинтересованы в накапливании сил.
В конце концов, орбита советских сателлитов формировалась постепенно и отчасти по недосмотру. Анализируя речь Сталина с призывом о трех пятилетках, Джордж Кеннан писал в своей знаменитой «Длинной телеграмме», как Сталин отреагирует на серьезное давление извне: «Нападение на СССР, губительное для тех, кто его осуществит, приостановит строительство социализма в СССР, и должно быть, следовательно, предотвращено любой ценой» (выделено мною. — Г.К.)[614]. Сталин не мог одновременно восстанавливать Советский Союз и идти на риск конфронтации с Соединенными Штатами. Многократно упоминавшееся в прессе советское вторжение в Западную Европу было какой-то фантазией; вероятнее всего, Сталин отступил бы перед лицом серьезной конфронтации с Соединенными Штатами, хотя поначалу, конечно, прошел бы определенный путь, чтобы испытать серьезность решимости Запада.
Сталин сумел навязать Восточной Европе границы, не подвергая себя неоправданному риску, поскольку его войска уже оккупировали те территории. Но когда дело дошло до введения на этих территориях режимов советского типа, он оказался более осмотрительным. В первые два послевоенных года только Югославия и Албания установили у себя коммунистические диктатуры. Другие пять стран, которые позднее стали советскими сателлитами — Болгария, Чехословакия, Венгрия, Польша и Румыния, — имели коалиционные правительства, где коммунисты были самой сильной, но не безраздельно правящей партией. Две из этих стран — Чехословакия и Венгрия — провели выборы в первый же год после войны, и у них была настоящая многопартийная система. Да, конечно, велось систематическое преследование некоммунистических партий, особенно в Польше, но еще не практиковалось прямое их подавление Советами.
Еще в сентябре 1947 года Андрей Александрович Жданов, который какое-то время считался ближайшим соратником Сталина, выделял две категории государств, входивших, согласно его терминологии, в «антифашистский фронт» Восточной Европы. В речи, провозглашающей образование Коминформа, формального объединения коммунистических партий мира, пришедшего на смену Коминтерну, он назвал Югославию, Польшу, Чехословакию и Албанию «странами новой демократии» (что довольно странно звучало применительно к Чехословакии, где коммунистический переворот еще не произошел). Болгария, Румыния, Венгрия и Финляндия были помещены в другую, пока еще безымянную категорию[615].
Означало ли это, что вариант Сталина на случай отступления по Восточной Европе предусматривал предоставление этим странам статуса, аналогичного тому, который был у Финляндии, — демократического национального государства, но уважающего советские интересы и озабоченности? Пока не будут раскрыты советские архивы, мы вынуждены довольствоваться догадками. Зато мы знаем наверняка, что, хотя Сталин говорил Гопкинсу в 1945 году, что он хочет иметь дружественное, но не обязательно коммунистическое правительство в Польше, его клевреты на деле занимались абсолютно противоположным. Два года спустя, когда Америка приступила к осуществлению греко-турецкой программы помощи и формировала из трех западных оккупационных зон Германии государство, ставшее позднее известным как Федеративн