ая Республика (см. восемнадцатую главу), Сталин имел очередную беседу с американским государственным секретарем. В апреле 1947 года через полтора года тупиковых, по сути, и все более острых по форме встреч министров иностранных дел четырех держав и целой серии советских угроз и односторонних шагов, Сталин пригласил государственного секретаря Маршалла на продолжительную встречу. Во время этой встречи он подчеркнул, что придает огромное значение всеобъемлющей договоренности с Соединенными Штатами. Тупики и конфронтации, как утверждал Сталин, «являются как бы первым боем, разведкой боем»[616]. Сталин заявлял, что компромисс возможен по «всем (выделено мною. — Г.К.) основным вопросам», и настаивал на том, что «необходимо проявить терпение и не впадать в пессимизм»[617].
Если Сталин говорил серьезно, то мастер расчетов просчитался. Поскольку, коль скоро вера Америки в его добрую волю была уже разрушена, путь назад для него становился нелегким. Сталин зашел слишком далеко, так как никогда не понимал психологии демократических стран, особенно Америки. В результате появился «план Маршалла», Североатлантический альянс и наращивание Западом военных потенциалов, что не входило в его условия игры.
Черчилль почти наверняка был прав: лучшим временем для политического урегулирования был период сразу же после окончания войны. Сделал бы Сталин в то время значительные уступки или нет, зависело тогда от правильности выбора времени для переговоров и от серьезности, с которой ему были бы поданы предложения и обрисованы последствия его отказа. Чем скорее после окончания войны это бы состоялось, тем больше были бы шансы на успех при минимальных потерях. По мере ускорения ухода Америки из Европы ухудшалось переговорное положение Запада, по крайней мере, до прихода «плана Маршалла» и НАТО.
На момент беседы Сталина с Маршаллом в 1947 году советский диктатор переоценил свои возможности. Теперь в Америке ему так же не доверяли, как раньше он наслаждался ее доброй волей. Даже если скачок Америки от доброй воли в чистом виде к неприкрытой подозрительности зашел слишком далеко, он, тем не менее, явился отражением новых международных реалий. Теоретически можно было бы укрепить единый фронт демократий, одновременно ведя переговоры с Советским Союзом по поводу всеобщего урегулирования. Но американские лидеры и их коллеги в Западной Европе были убеждены, что согласие и моральный дух Запада были слишком хрупкими, чтобы испытывать их двойственностью стратегии действия по двум направлениям. Как во Франции, так и в Италии коммунисты являлись второй по величине партией. Федеративная Республика Германии, которая тогда находилась в процессе формирования, разошлась по вопросу поиска национального единства посредством политики нейтралитета. В Великобритании так же, как и в Соединенных Штатах, громкий голос движения за мир бросал вызов нарождающейся политике «сдерживания».
В радиообращении 28 апреля государственный секретарь Маршалл указал, что Запад в своих отношениях с Советским Союзом прошел точку невозврата. Он отверг сталинский намек на компромисс на том основании, что «мы не можем игнорировать связанный с этим фактор времени. Восстановление Европы идет гораздо более медленными темпами, чем мы надеялись. Дезинтеграционные силы становятся все более очевидными. Состояние здоровья больного ухудшается, в то время как доктора проводят консультации. И потому я полагаю, что действие не может ждать компромисса путем взятия измором. …Любые возможные действия, направленные на то, чтобы справиться с этими насущными проблемами, должны быть предприняты незамедлительно»[618].
Америка предпочла западное единство переговорам Востока с Западом. Другого выбора у нее действительно не было, так как она не хотела рисковать, следуя намекам Сталина только для того, чтобы понять, что он использует переговоры для подрыва нового международного порядка, который пыталась создать Америка. Сдерживание стало ведущим принципом западной политики, и оно оставалось таковым на протяжении последующих 40 лет.
Глава 18Успехи и провалы политики сдерживания
В конце 1945 года авторы американской политики растерялись. Потсдам и последовавшие за ним конференции министров иностранных дел сошли на нет. Сталин, казалось, навязывал свою волю Восточной Европе, не обращая ни малейшего внимания на американские взывания к демократии. В Польше, Болгарии и Румынии американские дипломаты постоянно наталкивались на советскую непримиримость. В побежденных Германии и Италии Москва, похоже, забыла значение слова «партнерство». Что оставалось делать американским политикам со всем этим?
Весной 1946 года Трумэн начал решение этого вопроса, когда он перешел к «жесткой» политике, потребовав от Советов ухода из (Иранского) Азербайджана. Но сделал он это в вильсоновской манере. Как и Рузвельт, Трумэн отрицал баланс сил, пренебрегал поисками оправдания американским действиям в рамках понятия безопасности и стремился везде, где это возможно, обосновывать их общими принципами, применимыми ко всему человечеству и находящимися в соответствии с новым Уставом Организации Объединенных Наций. Трумэн воспринимал надвигающуюся борьбу между Соединенными Штатами и Советским Союзом как схватку между добром и злом, а не как имеющую отношение к сферам политического влияния.
И тем не менее сферы влияния на самом деле появлялись, независимо от того, как называли их американские государственные деятели, и им суждено было существовать на протяжении четырех десятилетий, пока не настал крах коммунизма. Под руководством Соединенных Штатов произошла консолидация западных оккупационных зон Германии, в то время как Советский Союз стал превращать страны Восточной Европы в свои придатки. Бывшие державы «оси» — Италия, Япония, а после 1949 года и Федеративная Республика Германии — постепенно двигались к союзу с Соединенными Штатами. Хотя Советский Союз начал укреплять свое господство в Восточной Европе посредством Варшавского договора, этот номинально существовавший союз крепился только силой принуждения. Одновременно Кремль делал все от него зависящее, чтобы помешать процессу консолидации Запада, путем содействия партизанской войне в Греции и поддержки массовых выступлений западноевропейских коммунистических партий, особенно во Франции и в Италии.
Американские руководители знали, что им следует противостоять дальнейшей советской экспансии. Но национальная традиция вынуждала их искать оправдание этому противодействию практически на любой основе, кроме призыва к установлению традиционного баланса сил. Поступая так, американские руководители не лицемерили. Когда они наконец осознали, что идея Рузвельта относительно «четырех полицейских» не может быть воплощена в жизнь, они предпочли истолковывать такой ход развития как временное отступление на пути к гармоничному в своей основе мировому порядку. Тут они столкнулись с вызовом философского свойства. Была ли советская неуступчивость просто преходящей фазой, которую Вашингтону следует переждать? Либо американцы, как предположил вице-президент Генри Уоллес и его последователи, стали невольной причиной параноидальных ощущений у Советов, так как были не в состоянии должным образом донести свои мирные намерения до Сталина? Действительно ли Сталин отвергает послевоенное сотрудничество с самой сильной нацией в мире? Неужели он не хочет быть другом Америки?
Пока в высоких политических кругах Вашингтона рассматривались эти вопросы, прибыл документ, составленный одним из экспертов по России, неким Джорджем Кеннаном, дипломатом сравнительно невысокого ранга из американского посольства в Москве, который должен был стать философской и концептуальной базой осмысления внешней политики Сталина. Этот один из редких докладов из посольств, которому было суждено изменить взгляд Вашингтона на мир, стал известен как «Длинная телеграмма»[619]. Кеннан утверждал, что Соединенным Штатам следует перестать винить самих себя за советскую неуступчивость; истоки советской внешней политики коренятся внутри самой советской системы. По существу, как он рассуждал, советская внешняя политика представляет собой сплав коммунистического идеологического рвения и старомодного царского экспансионизма.
Согласно Кеннану, коммунистическая идеология занимала центральное место в сталинском подходе к миру. Сталин рассматривал западные капиталистические державы как неизменно враждебные. Трения между Советским Союзом и Америкой, таким образом, не проистекают из какого-либо недопонимания или недоразумений в контактах между Вашингтоном и Москвой, но являются присущими для восприятия Советским Союзом внешнего мира:
«В этой [коммунистической] догме, основанной на альтруизме целей, они нашли оправдание своего инстинктивного страха перед внешним миром, оправдание диктатуры, без которой они не представляли себе управления государством, оправдание жестокости, без которой они не могли обойтись, жертв, которые они считали своим долгом принести. Во имя марксизма они жертвовали любыми моральными ценностями в своих методах и тактике. Сегодня они не могут без этого обойтись. Это фиговый листок их моральной и интеллектуальной респектабельности. Без этого они бы предстали перед лицом истории в лучшем случае в конце длинной череды жестоких и расточительных российских правителей, которые неумолимо подталкивали страну к достижению новых вершин военной мощи для того, чтобы обеспечить внешнюю безопасность своего слабого внутреннего политического режима…»[620]
С незапамятных времен, как утверждал Кеннан, цари стремились расширить свои владения. Они старались подчинить себе Польшу и превратить ее в зависимую страну. Они рассматривали Болгарию как входящую в российскую сферу влияния. Они также рвались овладеть незамерзающим портом на Средиземном море, обеспечивающим контроль над черноморскими проливами.