Американское руководство Альянса гарантировало, что новый международный порядок можно будет оправдать моральными и подчас мессианскими категориями. Руководство Америки делало всяческие усилия и шло на беспрецедентные для коалиций мирного времени жертвы во имя фундаментальных ценностей и достижения всеобъемлющих решений, а не исходя из оценок национальной безопасности и равновесия, характерных для европейской дипломатии.
Позднее критики этой политики станут подчеркивать якобы имевший место цинизм такой моральной риторики. Но ни один человек, знакомый со стратегами политики сдерживания, не мог усомниться в их искренности. И никогда Америка не выдержала бы четыре десятилетия тяжелейшего напряжения сил во имя политики, не отражавшей ее основополагающие ценности и идеалы. Это в полной мере демонстрируется тем, что моральные ценности переполняют даже документы наивысшей степени секретности, абсолютно не предназначенные для сведения общественности.
Примером является документ Совета национальной безопасности (СНБ-68), подготовленный в апреле 1950 года в качестве официального обоснования стратегии Америки в период холодной войны. СНБ-68 определял национальный интерес преимущественно с позиции морального принципа. Согласно этому документу, моральные издержки были даже более опасны, чем материальные:
«…поражение свободных институтов где-либо является поражением всеобщим. Шок, испытанный нами при уничтожении Чехословакии, вызывался не мерой материальной важности для нас Чехословакии. В материальном смысле ее потенциальные возможности уже находились в распоряжении Советского Союза. Но когда была уничтожена неприкосновенность чехословацких институтов, то гораздо более разрушительным, чем ущерб в материальном плане, оказался понесенный нами урон в сфере незыблемых нематериальных ценностей»[651].
И как только жизненно важные интересы были приравнены к моральным принципам, стратегические цели Америки стали рассматриваться скорее в ценностных терминах, чем с точки зрения соотношения сил, для того, чтобы «сделать нас сильными и в том, как нами утверждаются наши ценности в процессе развития нашей национальной жизни, и в том, как мы развиваем наше политическое и экономическое могущество»[652]. Доктрина американских «отцов-основателей» о том, что их нация является маяком свободы для всего человечества, проходила через всю американскую философию холодной войны. Отвергая то направление американского мышления, которое было сформулировано в предупреждении Джона Куинси Адамса относительно «похода за границу в поисках подлежащих уничтожению чудовищ», авторы документа СНБ-68 предпочли видеть Америку в роли крестоносца: «Только утверждением на практике, как за рубежом, так и у себя дома, незыблемости наших основополагающих ценностей мы сможем сохранить нашу собственную целостность, в чем и состоит реальный крах планов Кремля»[653].
В данных условиях целью холодной войны стала трансформация противника: «способствовать фундаментальному изменению в природе советской системы», определявшемуся как «принятие Советским Союзом конкретных и четко определенных условий, необходимых для международной обстановки, в которой могут процветать свободные институты и благодаря которой народы России получат новый шанс определить свою собственную судьбу»[654].
Хотя в документе СНБ-68 было продолжено описание различных военно-экономических мер, жизненно важных для создания силовых позиций, его центральной темой не была ни традиционная дипломатия взаимных уступок, ни апокалиптическая финальная схватка. Нежелание воспользоваться ядерным оружием или угрожать его использованием в период американской атомной монополии обосновывалось типично американской аргументацией: победа в подобной войне даст неустойчивый и, следовательно, неудовлетворительный результат. Что же касается решения на основе переговоров, то «… единственной предполагаемой основой общего урегулирования явилось бы установление сфер влияния, а также ничейных сфер — а именно такое «урегулирование» Кремль с готовностью использовал бы для себя с максимальной выгодой»[655]. Иными словами, Америка отказывалась рассматривать вариант победы в войне или даже достижения всеобъемлющего урегулирования, которое не приводило бы к трансформации противника.
Несмотря на весь свой предельно расчетливый реализм, документ СНБ-68 начинался с восхваления демократии и завершался утверждением о том, что история, в конце концов, сделает выбор в пользу Америки. Примечательной чертой этого документа явилось сочетание призывов универсального характера с отказом от применения силы. Еще никогда ранее великая держава не ставила перед собой цели, столь обременительные для собственных ресурсов, с расчетом не на какой-либо ответный конкретный результат, но лишь на возможность распространения собственных национальных ценностей. Достигнуть этого можно было лишь путем глобальной реформы, а не обычным для крестоносцев путем глобального завоевания. Случилось так, что могущество Америки, хотя и на короткое время, оказалось беспрецедентно велико, несмотря на то что Америка убедила себя в своей относительной военной слабости.
На этих ранних этапах следования Америки политике сдерживания никто даже представить себе не мог, какое нарастающее напряжение будет испытывать ее психика из-за конфликтов, единственная цель которых состояла во внутренней трансформации противника и которые не имели никаких критериев оценки успеха каждого промежуточного шага. Тогда преисполненным уверенности в себе американским лидерам казалось невероятным, что их стране понадобится всего два десятилетия, чтобы от мучительных сомнений в правильности избранного направления перейти к уверенности в том, что предположение о крахе коммунизма будет реализовано на практике. Некоторое время они были полностью заняты тем, чтобы страна взяла на себя новую роль в международных делах, и отбивали критику в адрес такого революционного поворота в американской внешней политике.
По мере того как политика сдерживания медленно принимала конкретные формы, критика, на которую она натолкнулась, велась представителями трех различных философских школ. Первой из них можно считать школу «реалистов», типичный представитель которой Уолтер Липпман утверждал, что политика сдерживания приведет к психологическому и геополитическому перенапряжению при одновременном истощении американских ресурсов. Наиболее ярко отобразил ход мыслей сторонников второй школы Уинстон Черчилль, возражавший против отсрочки переговоров до тех пор, пока не будет обеспечен перевес в политике с позиции силы. Довод Черчилля состоял в том, что позиция Запада никогда вновь не станет столь же сильной, как в самом начале такого явления, которое станет известно как холодная война, и что его относительные переговорные возможности будут только ухудшаться. Наконец, был еще и Генри Уоллес, который изначально отказывал Америке в моральном праве проводить политику сдерживания. Постулируя фундаментальное моральное равенство обеих сторон, Уоллес утверждал, что советская сфера влияния в Центральной Европе вполне законна, а сопротивление этому со стороны Америки лишь усиливает напряженность. Настаивая на возвращении к тому, что он полагал рузвельтовской политикой: покончить с холодной войной односторонним решением Америки.
Будучи наиболее красноречивым защитником дела «реалистов», Уолтер Липпман отвергал предположение Кеннана относительно того, что советское общество уже несет в себе семена собственного упадка. Он считал эту теорию слишком умозрительной, чтобы лечь в основание американской политики:
«По оценке мистера Х, запасы на черный день отсутствуют. Нет подушки прочности на случай неудачного стечения обстоятельств, недостатков управления, ошибок и непредвиденных ситуаций. Он призывает принять как данность, что советская власть уже слабеет. Он изо всех сил призывает нас поверить в то, что наши самые большие надежды вскоре воплотятся в жизнь»[656].
Политика сдерживания, по утверждению Липпмана, загонит Америку в тылы расширившихся внешних границ советской империи, включающей в себя, с его точки зрения, множество стран, не являющихся государствами в современном смысле слова. А военные обязательства так далеко от дома не смогут укрепить безопасность Америки и ослабят ее решимость. Политика сдерживания, если верить Липпману, позволит Советскому Союзу выбирать точки максимального расстройства планов Соединенных Штатов, сохраняя при этом не только дипломатическую, но и даже военную инициативу.
Липпман подчеркивал важность выработки критериев для определения того, в каких районах противодействие советской экспансии жизненно важно для американских интересов. Без такого критерия Соединенные Штаты вынуждены будут организовывать «неоднородную смесь сателлитов, клиентов, иждивенцев и марионеток», что позволит новоявленным союзникам Америки эксплуатировать политику сдерживания в своих собственных интересах. Соединенные Штаты попадут в западню, будучи вынуждены поддерживать нежизнеспособные режимы, что поставит Вашингтон перед печальным выбором между «умиротворением и поражением с потерей лица или… их поддержкой (союзников США) непомерной ценой»[657].
Это был действительно пророческий анализ того, что предстояло Соединенным Штатам, хотя предложенное Липпманом средство вряд ли соответствовало универсалистской американской традиции, которая была гораздо ближе апокалиптическому ожиданию Кеннана. Липпман просил, чтобы американская внешняя политика руководствовалась методом анализа конкретных ситуаций, а не общими принципами, которые, как предполагалось, носят универсальный характер. По его мнению, американская политика должна быть менее всего ориентирована на свержение коммунисти