Прецедент с Черчиллем не зависел, однако, от каких-либо конкретных позиций на переговорах. 1 июля 1953 года он отверг теорию о том, что политика Кремля остается, как всегда, неизменной, а Советский Союз каким-то образом является первым на свете обществом, не подвергающимся эрозии истории. По мнению Черчилля, дилемма для Запада заключается в сочетании нежелания признать существование орбиты советских сателлитов и своей моральной неготовности пойти на риск войны, чтобы изменить эту ситуацию. Единственный выход из этого положения состоял в том, чтобы провести «разведку боем» с целью определить суть новой советской реальности. Он так писал Эйзенхауэру:
«Я совершенно не расположен к тому, чтобы меня обманули русские, не более чем, когда это было в Фултоне или в 1945 году. Однако я полагаю, что имеют место изменения в мировом балансе сил, в основном вследствие американских действий и перевооружения, но также и вследствие угасания коммунистической философии, что оправдывает хладнокровное изучение фактов свободными нациями, остающимися едиными и сильными»[726].
Черчилль надеялся на то, что «десять лет смягчения обстановки плюс плоды научного творчества создадут новый мир»[727]. Он больше не предлагал глобальное урегулирование, но провозглашал политику, которая позднее станет называться «политикой разрядки». Черчилль признал, что трудности, связанные с проведением политики сдерживания в ее изначальном варианте, заключались в том, что, независимо от силы ее анализа, ее практическое применение сводилось к сроку действия самой этой политики как таковой, вплоть до того самого дня, когда в отдаленном будущем советская система трансформирует сама себя. Сдерживание вполне могло означать весьма впечатляющие цели, но оно мало что предлагало в плане его осуществления на всем этом долгом пути. Альтернативой сдерживанию было немедленное всеобъемлющее урегулирование, которое подразумевало более легкий путь к менее заманчивой цели, но также несло в себе риск возникновения трений внутри Североатлантического альянса и из-за интеграции Германии с Западом. Это непомерная цена за любое мыслимое quid pro quo, какой-то эквивалент, если этого не запросят сами германские руководители. Черчилль теперь предлагал то, что представлялось неким компромиссом, — мирное сосуществование, позволявшее времени делать свое дело и ослабить долгосрочную советскую политику.
Психологическое давление эпохи конфронтации без каких-то видимых проблем подтверждалось изменением отношения со стороны Джорджа Ф. Кеннана. Понимая, что его первоначальная трактовка Советского Союза превращается в рациональное оправдание бесконечной военной конфронтации, он разработал концепцию переговоров по всеобщему урегулированию, весьма сходную с той, какую, по-видимому, Черчилль имел в виду в 1944–1945 годах.
Кеннан ставил главную цель своей так называемой «схемы выхода из соприкосновения», или разъединения, вывод советских войск из центра Европы. Ради этого Кеннан готов был заплатить сопоставимым выводом американских вооруженных сил из Германии. Горячо ратуя за то, чтобы Германия смогла защитить себя обычным оружием, как она всегда это делала, особенно если советским войскам придется пересечь Восточную Европу для того, чтобы достичь германских границ, Кеннан отрицал чрезмерные упования на применение ядерной стратегии. Он поддержал предложение польского министра иностранных дел Адама Рапацкого о создании безъядерной зоны в Центральной Европе, которая включала бы в себя Германию, Польшу и Чехословакию[728].
Трудности, которые несли с собой схема Кеннана и план Рапацкого, были теми же, что возникли бы при осуществлении на практике положений «мирной ноты» Сталина. В соответствии с ними германская интеграция с Западом обменивалась бы на вывод советских войск из Восточной Германии и частично из Восточной Европы, что без привязки к гарантиям против советской интервенции в защиту коммунистических режимов привело бы к двойному кризису: одному в Восточной Европе, а другому — в поиске для Германии ответственной национальной роли, которую, как оказалось, точно определить было невозможно, еще начиная с 1871 года[729]. В свете общепринятого мнения того времени концепция Рапацкого́—Кеннана, представлявшая собой обмен вывода американских войск на расстояние почти пяти тысяч километров на отвод советских войск на расстояние нескольких сот километров, несла в себе еще и дополнительный риск особого подчеркивания значимости той категории вооружений, в которой, как тогда полагали, налицо было советское преобладание, клеймя позором ядерное оружие. А это как минимум делало агрессию непредсказуемой для ее инициаторов. Точно такими же в те времена были и мои рассуждения[730].
Черчилль, как и много раз до того, правильно разобрался в этом деле, пусть даже на тот момент он не мог предложить адекватного решения. Общественность демократических стран не могла бы до бесконечности жить в обстановке конфронтации, если правительство не продемонстрирует ей, что испробовало все альтернативы конфликту. Если демократические страны не в состоянии были разработать конкретные программы ослабления напряженности с Советами, то и их общественность, и их правительства могли подвергнуться риску стать жертвами мирных наступлений, в которых объявлялась бы долгожданная трансформация советского общества на основе всего лишь перемены советской тональности. Если демократические страны должны были бы избежать колебаний между двумя крайностями — непримиримостью и умиротворением, — то им следовало бы вести свою дипломатическую деятельность в весьма узких рамках. То есть, балансируя между бесконечной конфронтацией, которая становилась все более угнетающей по мере накопления ядерных запасов обеими сторонами, и такой дипломатией, которая успокаивала восприятие народами холодной войны, фактически не улучшая конкретную ситуацию.
На деле же демократические страны находились в выгодном положении, дающем возможность того, чтобы действовать в этих узких рамках, поскольку их сфера влияния была намного сильнее советской и поскольку экономический и социальный разрыв между сверхдержавами, похоже, мог только расширяться. Казалось, что история была на их стороне, при условии, что они смогут совместить воображение и дисциплину. Таким, по крайней мере, было рациональное обоснование политики разрядки, которую позднее стал проводить Никсон (см. двадцать восьмую главу). По существу, эта политика явилась резервной позицией Черчилля, изложенной в письме Эйзенхауэру от 1 июля 1953 года, когда он говорил, что «десять лет смягчения обстановки плюс плоды научного творчества» послужат созданию лучшего мира.
Наряду с Аденауэром Джон Фостер Даллес принадлежал к тем западным государственным деятелям, которые с огромной твердостью возражали против риска утерять достигнутое с таким трудом единство Запада в ходе постоянно меняющихся переговоров. Оценка Даллесом опасностей предложения Сталина и более поздних соображений сторонников теории разъединения была, по существу, правильной. Тем не менее он тоже создал в определенном смысле психологическую уязвимость своим утверждением о том, что наилучшим способом сохранить западное единство является полный отказ от переговоров, — как об этом свидетельствует записка с предупреждением составителю речей Белого дома, написанная в апреле 1953 года: «…существует настоящая опасность в элементарном нашем согласии с этими советскими заходами. Совершенно очевидно, что они идут на это из-за давления извне, и я не знаю лучшего для нас образа действий, чем сохранять это давление прямо сейчас»[731].
Подобными заявлениями Даллес достиг предела в политике сдерживания. Демократическим обществам требовалась какая-то цель, для достижения которой хватало бы их выносливости, чтобы этим как-то оправдать холодную войну. Хотя текущие политические программы были несовместимы с интересами демократии, нужно было разработать альтернативную политическую концепцию мирной эволюции Центральной Европы — какую-то программу, которая делала бы упор на сохранении Германии в рамках западных институтов и одновременно предусматривала бы меры по ослаблению напряженности вдоль разделительной линии, проходящей через всю Европу. Даллес избегал удовлетворять эту потребность, предпочитая тормозить переговоры министров иностранных дел, остававшихся на знакомых позициях, с тем, чтобы выиграть время для консолидации Североатлантического альянса и перевооружения Германии. Для Даллеса подобная политика исключала разлад между союзниками; эта же политика избавляла пришедшее на смену Сталину растерянное советское руководство от необходимости принятия болезненных решений.
Но как только советские руководители осознали, что демократические страны не будут оказывать нажим по центральноевропейским вопросам, то начали стремиться к необходимой для них передышке в отношениях с Западом, сосредоточив усилия на том, что Эйзенхауэр и Даллес назвали испытанием доброй воли: на Корее, на Индокитае и Государственном договоре с Австрией. Но вместо того чтобы служить входными билетами на переговоры по Европе, как того хотел Черчилль в 1953 году, эти соглашения оказались им подменой. В январе 1954 года встреча министров иностранных дел по германскому вопросу быстро зашла в тупик. Даллес и Молотов, по существу, пришли к одному и тому же выводу. Никто из них не хотел обращаться к методам меняющейся дипломатии; каждый предпочитал укрепление своей собственной сферы влияния посредством более рискованной внешней политики.
Однако позиции обеих сторон не были симметричными. Тупик играл на руку непосредственным тактическим и внутриполитическим целям Москвы, но одновременно срабатывал в пользу американской долгосрочной стратегии — даже если все без исключения американские руководители не осознавали этого в полной мере. Поскольку Соединенные Штаты и их союзники обязательно должны были выиграть гонку вооружений, а их сфера влияния обладала большим экономическим потенциалом, правильно воспринятые долгосрочные цели Советского Союза, по существу, требовали подлинного ослабления напряженности и практического урегулирования проблем Центральной Европы. Молотов избегал уступок, которые, какими бы болезненными они ни были, возможно, спасли бы Советский Союз от стратегического перенапряжения сил и потенциального краха. Даллес избегал гибког