Убежденные марксисты, они сделали единственный вывод, совместимый с их идеологией: соотношение сил склоняется в их пользу. Без сомнения, эта вера подкреплялась ростом, все еще пусть относительно малым, запасов ядерного оружия и их разработкой водородной бомбы. В своих мемуарах Хрущев так подвел итог этой встрече: «…наши враги теперь поняли, что мы в состоянии дать отпор их нажиму и видим все их трюки насквозь»[736]. В феврале 1956 года, через семь месяцев после совещания в верхах в Женеве, на том же самом съезде партии, на котором он осудил Сталина, Хрущев дал оценку международному положению в манере, резко осуждающей демократические страны:
«Общий кризис капиталистической системы продолжает углубляться. …Решительное значение при этом имеет неуклонное укрепление международного лагеря социализма, который оказывает все возрастающее влияние на ход мировых событий. …Позиция империалистических сил становится слабее…»[737]
Основной причиной непонимания между руководителями демократических стран и их партнеров в СССР было упорство, с которым первые применяли к советской номенклатуре полученные на основании собственного внутреннего опыта критерии. Это было весьма глубокое недопонимание. Второе поколение советских руководителей было сформировано таким прошлым, которое представлялось бы немыслимым в условиях демократической страны. Подчиненность Сталину, как к хозяину, неизбежно вела к психологическому пороку развития. Только при помощи целительного средства в виде безмерного честолюбия можно было выдержать всепроникающий страх, порожденный угрозой смерти или жизни в ГУЛАГе за малейший неверный шаг, — или просто за перемену политики самим диктатором.
Выросшее при Сталине поколение могло уменьшить для себя личный риск только услужливостью по отношению к прихотям хозяина и систематическим доносительством на своих коллег. Свое кошмарное существование они делали более терпимым лишь при помощи страстной веры в систему, которой они были обязаны своими карьерами. И только следующее поколение советских руководителей испытает шок крушения иллюзий.
Судя по фактам в мемуарах Громыко о Сталине, подчиненные Сталина прекрасно знали об ужасах, творимых во имя коммунизма[738]. И все же они успокаивали свою совесть, и так не слишком-то развитую, тем, что приписывали сталинизм скорее отклонениям в отдельно взятой личности, чем несостоятельности коммунистической системы. Кроме того, у них было мало возможностей для сосредоточенных раздумий, так как Сталин следил за тем, чтобы происходила постоянная смена высшего руководства. А утрата положения при сталинском режиме вовсе не означала наступление нормальной жизни в качестве частного лица, поскольку для тех немногих счастливцев, кому удалось уцелеть, это означало публичное поношение и полную изоляцию от прежних коллег.
Болезненная подозрительность, ставшая образом жизни советской номенклатуры, была характерна для ее поведения и в период, непосредственно последовавший за смертью Сталина. Преемники Сталина провели почти пять лет в борьбе за всю полноту власти: в 1953 году был казнен Берия, в 1955 году снят со своего поста Маленков, в 1957 году Хрущев одержал победу над так называемой «антипартийной группой» Молотова — Кагановича — Шепилова — Маленкова, а в 1958 году он приобрел абсолютную власть после смещения Жукова. Эта сумятица привела к тому, что ослабление напряженности с Западом стало необходимостью для кремлевского руководства, хотя и не помешала им продавать оружие Египту или подавлять венгерскую революцию.
Изменение тона советского руководства не означало принятия им западных представлений о мирном сосуществовании. В 1954 году, когда Маленков говорил об опасности ядерной войны, он, пожалуй, впервые отразил нарождающееся беспокойство Советского Союза по поводу реалий ядерного века. В равной степени возможно и то, что он пытался подорвать веру демократических стран в оружие, на котором они основывали свою безопасность. Осуждение Хрущевым Сталина могло быть сигналом смягчения коммунизма, но он явно воспользовался этим как оружием против бывших соратников Сталина, представлявших его главную оппозицию, и как средством достижения контроля над коммунистической партией.
На самом деле у Хрущева хватило смелости разделаться с Берией, или по крайней мере он признал необходимость этого хотя бы ради собственного выживания; и он умело проэкспериментировал как с интеллектуальной «оттепелью», так и с десталинизацией в Восточной Европе. Хрущев был предтечей Горбачева в том, что начал процесс перемен, смысл которых он не понимал и направление действия которых он бы потом осудил. С этой точки зрения можно было бы сказать, что крах коммунизма начался с Хрущева.
Крах оказался таким всеобъемлющим, что вызывает искушение кое у кого забыть, как отчаянно Хрущев противостоял международному сообществу. У него был крестьянский инстинкт нащупывать нервные сплетения у стран, которые его идеология определяла как империалистические. Хрущев раздувал Ближневосточный кризис, предъявил серию ультиматумов по Берлину, поддержал войны за национальное освобождение и разместил ракеты на Кубе. Но, мешая планам Запада, Хрущев не добился никаких выгод постоянного характера для Советского Союза, поскольку он умел создавать кризисы, но не знал, как их разрешать. И поскольку, несмотря на замешательство, Запад в конце концов оказал ему сопротивление, итогом агрессивных действий Хрущева была огромнейшая растрата советских ресурсов в отсутствие какой бы то ни было выгоды стратегического плана и сильное унижение во время Кубинского ракетного кризиса.
Женевская встреча в верхах 1955 года стала отправной точкой всех этих авантюр. По пути домой из Женевы Хрущев остановился в Восточном Берлине, где он признал суверенитет восточногерманского коммунистического режима. То был шаг, которого избегал Сталин. На весь оставшийся период холодной войны вопрос объединения Германии исчезнет из международной повестки дня, поскольку Москва отнесла его к компетенции переговоров между двумя германскими государствами. А поскольку политическая весомость этих государств была несопоставимой и ни одно из них не собиралось совершать самоубийства, объединение могло произойти лишь в результате политического краха одного из них. Таким образом, Берлинский кризис 1958–1962 годов был порожден Женевой.
К 1955 году, через десять лет после смерти Рузвельта, наконец-то стало проявляться послевоенное урегулирование в Европе, но не путем переговоров между победителями во Второй мировой войне, а в результате их неспособности провести переговоры по урегулированию. Произошло как раз то, чего так старался избежать Рузвельт: в центре континента оказались друг против друга два вооруженных лагеря, а Америка приняла на себя ощутимые обязательства военного характера в Европе — то есть во всех смыслах произошел раздел сфер влияния. Тем не менее именно этот раздел обеспечил определенную стабильность. Германский вопрос хотя и не был разрешен, но по крайней мере оказался отложенным. Советам пришлось смириться с существованием западногерманского государства, если не признать его, а американцы вынуждены были сделать то же самое в отношении Восточной Германии.
Но Никита Хрущев не мог позволить американской сфере влияния процветать без проблем. Он стал бросать вызов Западу в таких местах международной арены, которые Сталин всегда считал стоящими за пределами границ советской сферы интересов, из-за чего «горячие точки» советско-американского соперничества передвинулись за пределы Европы. Первая из этих «горячих точек» должна была возникнуть в результате такого события, которое стало известно как Суэцкий кризис 1956 года.
Глава 21Скачкообразность политики сдерживания: Суэцкий кризис
Все разговоры о мирном сосуществовании, порожденные Женевской встречей на высшем уровне 1955 года, не меняли основополагающей реальности: удаленные друг от друга Соединенные Штаты и Советский Союз, преобладающие в мире державы, оказались в состоянии геополитического соперничества. Выигрыш для одной из сторон являлся в широком плане проигрышем для другой. К середине 1950-х годов американская сфера влияния в Западной Европе процветала, а готовность Америки защищать эту сферу при помощи военной силы отвращала советский авантюризм. Но затишье в Европе не означало затишья во всем мире. В 1955 году, ровно через два месяца после Женевской встречи на высшем уровне, Советский Союз совершил крупную сделку с Египтом посредством бартерного обмена оружия на хлопок, которого тогда в Египте было в избытке. Это явилось смелым шагом, распространившим советское влияние на Ближний Восток. Сделав подобную заявку на установление влияния в Египте, Хрущев как бы «перепрыгнул» санитарный кордон, установленный Соединенными Штатами вокруг Советского Союза, поставив Вашингтон перед задачей противостояния Советам в тех районах, которые прежде считались находящимися в безопасном тылу западной сферы влияния.
Сталин никогда не ставил на кон советский авторитет в «третьем мире». Он считал, что эти территории находятся далеко от его страны и слишком нестабильны, лидеров этих стран трудно контролировать, а Советский Союз еще был не настолько силен, чтобы ввязываться в авантюры на дальних расстояниях, — хотя, возможно, со временем рост советской военной мощи мог бы изменить его подход. Еще в 1947 году Андрей Александрович Жданов, бывший в то время одним из ближайших советников Сталина, по-прежнему называл Ближний и Средний Восток районом, в котором господствуют американские и британские империалисты, соперничая друг с другом[739].
Советские руководители не могли не понимать, что их первая продажа оружия в развивающуюся страну подольет масла в огонь арабского национализма, сделает арабо-израильский конфликт еще более трудно разрешимым и будет воспринята как крупномасштабный вызов западному преобладанию на Ближнем Востоке. К тому времени как дым рассеялся, Суэцкий кризис лишил статуса великой державы и Великобританию, и Францию. За пределами Европы Америка отныне будет отстаивать свои бастионы в холодной войне преимущественно в одиночестве.