Случилось так, что как раз тогда, когда западные демократии были целиком и полностью заняты Суэцем, Советский Союз оказался в очень затруднительном положении в отношениях со своими двумя ключевыми сателлитами — Польшей и Венгрией.
Польша воспламенилась первой. В июне бунты в промышленном городе Познань были кроваво подавлены, в результате чего имели место десятки убитых и сотни раненых. В октябре те из руководящих деятелей Центрального комитета Польской коммунистической партии, кому удалось уцелеть во время сталинских чисток прошлых лет, решили связать себя с делом польского национализма. Гомулка, став жертвой чистки и разжалованный в 1951 году, был призван вернуться и занять пост первого секретаря коммунистической партии. 13 октября 1956 года он провел первое заседание политбюро. Советский маршал Константин Рокоссовский, в свое время назначенный министром обороны и навязанный в качестве члена политбюро еще в 1949 году, был снят со своего поста, покончив с унизительным символом советской опеки. Польская коммунистическая партия выступила с декларацией, согласно которой Польша с того момента будет следовать «национальным путем к социализму», то есть с заявлением, которое, с учетом страстных националистических чувств и безразличия к социализму в Польше, вряд ли звучало успокаивающе для Москвы.
Какое-то время Кремль вынашивал идею военного вмешательства. Советские танки начали движение по направлению к главным городам страны, когда 19 октября Хрущев в сопровождении своих коллег по политбюро Кагановича, Микояна и Молотова приземлился в Варшаве.
Польские руководители в Варшаве и глазом не моргнули. Они проинформировали советского генерального секретаря, что его визит воспринимается не в порядке межпартийных встреч и потому он не будет принят в резиденции Центрального комитета Польской коммунистической партии. Вместо этого советской делегации было предложено разместиться в Бельведерском дворце, который служил местом приема государственных делегаций.
В последний момент Хрущев дал отбой. 20 октября советским войскам было приказано вернуться на свои базы. 22 октября Хрущев одобрил назначение Гомулки генеральным секретарем коммунистической партии в обмен на обещание новых руководителей сохранить социалистическую систему и членство Польши в Варшавском договоре. Формально советская оборонительная система оставалась в целости. Тем не менее надежность польских войск на случай какой-либо войны с Западом больше не могла, мягко говоря, считаться безоговорочной.
Советский Союз отступил и позволил национальному коммунизму воцариться в Польше отчасти потому, что репрессии означали бы противодействие со стороны более чем 30-миллионного населения. Его подтвержденная смелость и готовность оказывать сопротивление иностранцам были усилены памятью об историческом угнетении со стороны России и о советских преступлениях. Но самым главным оказалось то, что в то же самое время Кремль подвергся еще более суровому испытанию в Венгрии.
Венгрия, с ее населением в девять миллионов человек, прошла тот же цикл советского угнетения, что и ее соседи. С 1940-х годов ею правил безжалостный Матьяш Ракоши, убежденный сталинист. В 1930-е годы Сталин буквально выкупил его из будапештской тюрьмы в обмен на венгерские знамена, взятые в качестве трофея царскими войсками в 1849 году. Многие из венгров имели все основания сожалеть о свершившейся сделке, когда Ракоши вернулся вместе с Красной Армией и установил такую систему репрессий, которая считалась суровой даже по сталинским меркам.
Вскоре после берлинского восстания 1953 года время Ракоши, наконец, прошло. Будучи вызван в Москву, он услышал от Берии в неповторимой грубой сталинской манере, что, хотя Венгрией правили люди самых разных национальностей, ею до сих пор никогда не правил еврейский король и советское руководство этого не собиралось допустить сейчас[789]. Ракоши был заменен Имре Надем, пользовавшимся репутацией коммуниста-реформатора. Через два года, после свержения Георгия Маленкова в Москве, Надь был снят, и на пост премьер-министра вернулся Ракоши. И опять была навязана строжайшая коммунистическая ортодоксия. Начались репрессии против художников и интеллектуалов, а Имре Надь был исключен из коммунистической партии.
Преемники Сталина, однако, не обладали его неумолимой целеустремленностью. Надю не только было позволено выжить, он опубликовал научную статью, ставившую под сомнение право Советского Союза вмешиваться во внутренние дела братских коммунистических государств. В то же время Ракоши, пришедший к власти во второй раз, оказался не более восприимчив к чаяниям собственного народа, чем это было в первый раз. После осуждения Хрущевым Сталина на XX съезде партии Ракоши вновь был замеен, на этот раз близким соратником, Эрне Гере.
И хотя Гере объявил себя националистом, он настолько тесно был связан с Ракоши, что не сумел остановить патриотическое течение, охватившее страну. 23 октября, на следующий день после официального возвращения Гомулки к власти в Польше, в Будапеште закипело общественное возмущение. Студенты распространяли список требований, выходивших далеко за рамки реформ, которых добились в Польше; в него, в частности, входила свобода слова, проведение суда над Ракоши и его окружением, вывод советских войск и возвращение Надя к власти. Когда Надь появился перед огромной толпой на площади у парламента, он все еще был коммунистом-реформатором, а его программа состояла в дополнении коммунистической системы рядом демократических процедур. Он призвал разочарованную толпу сохранять уверенность в том, что коммунистическая партия осуществит все необходимые реформы.
Но было уже слишком поздно просить венгерский народ доверить ненавистной коммунистической партии исправление собственных прегрешений. А далее случилось то, что показывают в кино, когда главного героя склоняют принять на себя миссию, которую сам для себя не выбирал, но которая становится его судьбой. Стойкий, хотя и реформист, коммунист на протяжении всей своей жизни, Надь, казалось, на ранних этапах восстания был преисполнен решимости спасти и сохранить коммунистическую партию во многом так, как это сделал Гомулка в Польше. Но с каждым днем всенародные страсти преображали его в живой символ истины, описанный де Токвилем столетием ранее: «…опыт показывает, что самый опасный момент для плохого правительства наступает, как правило, тогда, когда оно начинает реформироваться. Только гений может спасти государя, предпринявшего попытку облегчить положение своих подданных после длительного угнетения. Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И, кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее»[790].
Надю предстояло заплатить жизнью за пришедшее с опозданием прозрение в отношении демократии. После того как Советы сокрушили революцию, они предоставили ему возможность покаяться. Отказ от покаяния и последующая казнь обеспечили ему место в пантеоне мучеников за дело свободы в Восточной Европе.
24 октября уличные демонстрации превратились в полномасштабную революцию. Советские танки, поспешно вступившие в бой, поджигались, а правительственные здания были захвачены. В тот же день Надь был назначен премьер-министром, а два члена советского политбюро, Микоян и Суслов, прибыли в Венгрию для оценки ситуации на месте. К 28 октября советские гости, похоже, пришли к выводу, сходному с тем, какой сделал Хрущев в Варшаве, — то есть, по существу, пойти на компромисс и на создание Венгрии в духе титоизма. Советские танки стали покидать Будапешт. Но даже этот шаг не смог, в отличие от Польши, привести к умиротворению. Демонстранты теперь требовали ни больше ни меньше, как установления многопартийной системы, вывода советских войск со всей территории Венгрии и выхода из Варшавского пакта.
По мере развития этих событий американская политика оставалась демонстративно осмотрительной. Несмотря на все разговоры об «освобождении», Вашингтон оказался явно не готов к такой элементарной вещи, как этот взрыв. Он, казалось, разрывается между желанием максимально помочь развернувшемуся процессу и страхом перед тем, что чересчур прямолинейная политика может дать Советам предлог для интервенции. Самое же главное, Вашингтон продемонстрировал, что он редко бывает в состоянии справиться с двумя крупномасштабными кризисами одновременно. Когда венгерские студенты и рабочие сражались на улицах с советскими танками, Вашингтон хранил молчание. Москва так и не получила ни единого предупреждения на тот счет, что угроза или применение силы могут испортить ее отношения с Вашингтоном.
Соединенные Штаты обратились-таки в Совет Безопасности 27 октября в свете «ситуации, созданной деятельностью иностранных военных сил в Венгрии»[791]. Но делалось это столь сумбурно, что последовавшая за этим обращением резолюция Совета Безопасности была принята только 4 ноября, то есть тогда, когда советская интервенция уже свершилась.
Пустоту заполнила радиостанция «Свободная Европа», которая взяла на себя трактовку американского отношения к ситуации, призывая венгров ускорить шаги их революции и отвергнуть любой компромисс. Например, 29 октября радиостанция «Свободная Европа» приветствовала введение Имре Надя в должность премьер-министра этой враждебной радиопередачей:
«Имре Надь и его сторонники хотят пересмотреть и осовременить эпизод с троянским конем. Им требуется перемирие для того, чтобы правительство, стоящее ныне у власти в Будапеште, могло удерживать позиции как можно дольше. Те, кто борется за свободу, не должны ни на минуту упускать из виду планы противостоящего им правительства»[792]