Стратегия Эйзенхауэра бралась из первоначального сценария сдерживания. Он стремился блокировать Советы в любой ситуации, когда они бросали бы вызов Западу. Цели Кеннеди были более амбициозными. Кеннеди надеялся положить раз и навсегда конец советско-американскому конфликту путем прямых переговоров сверхдержав — и использовать Берлинский кризис как поворотный пункт. Таким образом, Белый дом при Кеннеди настаивал на большей гибкости дипломатии по Берлину и, в случае необходимости, даже на ее одностороннем характере. Для Эйзенхауэра Берлин был вызовом, который надо было выдержать и перетерпеть; для Кеннеди это была промежуточная станция на пути осуществления его плана достижения нового мирового порядка. Эйзенхауэр или Даллес выступили бы с рецептами, как отвести конкретную угрозу; Кеннеди желал ликвидировать постоянное препятствие к миру.
Различным было также и отношение обоих президентов к НАТО. В то время как Эйзенхауэр командовал объединенными силами в Европе в военный период, Кеннеди участвовал в войне на Тихом океане, где американские усилия носили в гораздо большей степени национальный и односторонний характер. Кеннеди не был готов предоставлять союзникам право вето на переговорах и, поистине, предпочитал иметь дело непосредственно с Советским Союзом, что со всей очевидностью следует из президентской директивы государственному секретарю Дину Раску, датированной 21 августа 1961 года, то есть через неделю после возведения Берлинской стены:
«Как график переговоров, так и суть позиции Запада остаются неурегулированными, и я больше не верю в то, что удовлетворительный прогресс может быть достигнут на одних лишь четырехсторонних переговорах. Полагаю, что нам следует срочно выработать твердую позицию США по обоим этим вопросам и дать ясно понять, что мы не потерпим вето со стороны любой другой державы.
…Мы должны на этой неделе недвусмысленно довести до сведения трех наших союзников, что именно это мы намереваемся сделать, а они могут либо согласиться с нами, либо отойти в сторону»[842].
Во исполнение этой директивы Дин Раск отказался от четырехсторонних переговоров в пользу прямого диалога с Москвой. Раск и Громыко той осенью встречались несколько раз в Организации Объединенных Наций. Другие разговоры велись между послом Томпсоном и Громыко в Москве. И тем не менее Советы ни за что не соглашались даже на повестку дня переговоров по берлинскому вопросу.
Проблема была в том, что каждая сторона находилась в свойственной ядерному веку западне. Они могли воспользоваться ядерными силами, чтобы обеспечить собственное выживание, но ядерное оружие не могло послужить целям позитивных перемен. Каким бы ни был рассчитан теоретический уровень превосходства, риск ядерной войны не шел ни в какое сравнение с достигаемыми целями. Даже пятипроцентный риск возникновения войны неприемлем, если следствием явится полное уничтожение собственного общества, а фактически — цивилизации. Тогда в итоге каждая сторона начинает отступать перед лицом риска возникновения войны.
В то же самое время ни одна из сторон не в состоянии подменить дипломатию силой. Несмотря на рост напряженности, аргументы в пользу статус-кво всегда представляются сильнее побуждений изменить его. В стане демократических стран оказалось невозможно достичь общего консенсуса; с коммунистической стороны хвастовство Хрущева, должно быть, пробудило у его коллег настолько большие ожидания, что даже крупные уступки, на которые готов был пойти Запад, могли показаться недостаточными кремлевским сторонникам жесткого курса. В конце концов Хрущев попытался выйти из тупика посредством своей катастрофичной авантюры с размещением ракет на Кубе, которая показала, насколько высоки были ставки, чтобы военная сила могла повлиять на дипломатию.
Эти ведущие к застою тенденции обрекали на неудачу усилия администрации Кеннеди вырваться из тупика посредством дипломатических инициатив. Любые уступки, по возможности приемлемые для Хрущева, ослабили бы Североатлантический альянс, а любое урегулирование, терпимо воспринимаемое демократическими странами, ослабило бы Хрущева.
Усилия администрации Кеннеди найти в перечне советских требований такие, которые можно было бы удовлетворить без всякого риска, были обречены на неудачу. 28 августа 1961 года Макджордж Банди, советник Кеннеди по национальной безопасности, подвел итог размышлениям Белого дома в памятной записке президенту: «Главная нить рассуждений тех, кто в настоящее время работает над содержанием нашей переговорной позиции, состоит в том, что мы можем и обязаны сделать существенный сдвиг в направлении признания ГДР, границы по Одеру́—Нейссе, заключения пакта о ненападении и даже принятия идеи двух мирных договоров»[843]. В памятной записке не указывалось, что Соединенные Штаты ожидают получить взамен.
Такого рода взгляды неизбежно вели к постепенному отходу Вашингтона от Аденауэра. 22 сентября администрация намеренно допустила следующую утечку информации:
«Авторитетный источник в Соединенных Штатах обратился сегодня к Западной Германии с призывом признать в своих же собственных интересах «реальность» существования двух германских государств.
Источник сообщает, что Западная Германия получила бы лучшие шансы в деле достижения воссоединения Германии путем «переговоров с восточными немцами» вместо того, чтобы их игнорировать»[844].
В декабре 1961 года Банди попытался успокоить Бонн, сославшись на «основополагающую» задачу Америки обеспечения того, чтобы немецкий народ «не имел никакой легитимной причины сожалеть о доверии к нам». Одновременно он предостерегал против того, чтобы это заверение понималось как «карт-бланш»: «Мы не можем предоставить Германии — и ни один германский государственный деятель у нас этого не просил — право вето Германии на политику Запада. Партнерство свободных людей не может приводиться в действие по призыву лишь одного из его членов»[845].
На самом же деле эти успокоительные фразы взаимно исключали друг друга. Поскольку заявленные американская и германская позиции были несовместимы и поскольку Германия полностью зависела от Соединенных Штатов в плане защиты Берлина, то отказ Бонну в праве вето мог повлечь за собой лишь два варианта выхода из положения: пойти на риск войны ради дела, в которое, как заявляла администрация Кеннеди, она сама не верила, или навязать Бонну взгляды, отвергнутые германскими руководителями. Первый вариант не прошел бы через американский конгресс и не нашел бы поддержки у общественного мнения; второй повредил бы связям Германии с Западом и нарушил бы внутреннее единство Североатлантического альянса.
В отношениях между Вашингтоном и Бонном постепенно возникало все больше раздражения. Опасаясь тупика и разрыва с Аденауэром, Государственный департамент несколько месяцев оттягивал выполнение директивы Кеннеди о продвижении прямых переговоров с Москвой, — а точнее, он предпочитал проводить встречи, но не предлагал на них никаких новых идей. Если бы Хрущев обладал чувством меры, до него, наверное, дошло бы, что настал тот самый момент, когда можно определиться, какие из многочисленных намеков Запада можно перевести в твердую политическую валюту. Вместо этого он продолжал повышать ставки и избегал переговоров.
В период этой дипломатической паузы и напряженности между союзниками я имел косвенное отношение к формированию политики в Белом доме в качестве консультанта Совета национальной безопасности. Хотя мне и были известны темы дебатов и разные подводные течения, водоворотом кружащие вокруг президента, я лично в принятии окончательных решений не участвовал. Традиционалисты в НАТО, — в частности, Ачесон, который исполнял функции внештатного консультанта в те промежутки времени, когда его острый язык не приводил к опале, — в принципе были не склонны вести переговоры вообще. Подобно де Голлю и Аденауэру, они не могли видеть какие-то возможные улучшения в новых процедурах доступа в Берлин и ничего, кроме горького осадка на душе, не ожидали от попыток обсуждения вопроса воссоединения Германии.
Как бы я ни восхищался Ачесоном, но я не верил, что стратегия саботажа может продолжаться вечно. Хрущев в любой момент мог навязать переговоры; ни один западный руководитель, даже де Голль, не пошел бы на то, чтобы поставить свою общественность перед необходимостью столкновения, если он поначалу не продемонстрирует, что использовал все имеющиеся в наличии иные средства для того, чтобы его избежать. Полагая опасным вести переговоры на базе советской повестки дня, я считал жизненно важным заранее разработать американский план относительно будущего Германии. Я опасался, способны ли союзники действовать сообща, если принятие решения будет передано конференции или окажется увязанным с вопросом установленных противоположной стороной крайних сроков. В плане решения процедурных вопросов я стоял за переговоры; для решения вопросов по существу я был ближе к традиционным позициям Аденауэра и Ачесона.
Мое недолгое пребывание в Белом доме во времена Кеннеди дало мне возможность несколько раз встретиться с Аденауэром. Эти встречи помогли помочь мне осознать ту степень недоверия, которое Берлинский кризис породил у прежде столь близких союзников. В 1958 году, вскоре после публикации моей книги «Ядерное оружие и внешняя политика»[846], Аденауэр пригласил меня приехать к нему, хотя тогда я был еще сравнительно малоизвестным младшим преподавателем. Во время состоявшейся беседы Аденауэр многозначительно советовал мне не обманываться появлением монолитного коммунистического блока от Балтики до Юго-Восточной Азии: с его точки зрения, разрыв между Китаем и Советским Союзом был неизбежен. Он надеялся, по его словам, что, когда это случится, демократические страны будут готовы извлечь из этого пользу.