[851] Это была стратегия де Голля в обратном отсчете.
В ходе Берлинского кризиса сдвинулись германские приоритеты. В течение всего послевоенного периода главной опорой и ориентиром Аденауэра были Соединенные Штаты. Через год после ультиматума Хрущева это уже было не так. В отчете разведывательной службы Государственного департамента от 26 августа 1959 года отмечалось разочарование Аденауэра отсутствием единодушия среди союзников. Согласно этому документу, Аденауэр все еще надеялся на восстановление единства союзников. Но если «комбинация США — Великобритания, как окажется, будет явно двигаться в направлении взаимопонимания с Хрущевым, Аденауэр будет вынужден перенести свою главную опору на Францию»[852].
В продолжение всего кризиса Хрущев вел себя, как шахматист, который, совершив блестящий дебют, сидит и ждет, что его противник сдастся, продумав стоящую перед ним дилемму, и не доиграет партию до конца. Читая дипломатические документы, трудно понять, почему Хрущев так и не воспользовался ни одной из многочисленных возможностей переговоров, которые предлагались, обсуждались или о которых ему так часто намекалось. Таких, к примеру, как Международный орган для обеспечения доступа в Западный Берлин, два мирных договора и концепция «гарантированного города». В итоге Хрущев ни разу не предпринял никаких действий по истечении им же самим назначенных сроков ультиматумов, а также по возникавшим вариантам вовлечения западных союзников в переговоры. Через три года ультиматумов и ужасающих угроз единственным реальным «успехом» Хрущева стало строительство Берлинской стены, которая в итоге стала символом провала советской политики по Берлину.
Хрущев запутался в сотканной им же самим многослойной паутине. Очутившись в западне, он обнаружил, что не может рассчитывать на выполнение своих требований без войны. Но для этого, как оказалось, он никогда не был готов, и тем не менее он не решался вступить в переговоры с Западом, не боясь быть обвиненным «ястребами» в Кремле и китайскими последователями в том, что пошел на слишком малое. Слишком слабый, чтобы направить «голубей» на более конфронтационный курс, слишком неуверенный в себе, чтобы вынудить «ястребов» пойти ему на уступки, Хрущев тянул время столько, сколько мог, а потом в отчаянии поставил сразу все на кон, разместив ракеты на Кубе.
Берлинский кризис — вместе с его кульминацией в виде Кубинского ракетного кризиса — обозначил поворотный пункт в холодной войне, хотя тогда этого не осознавали. Если бы демократические страны не были столь сильно поглощены спорами между собой, они, возможно, истолковали бы Берлинский кризис так, как надо, — как демонстрацию изначальной советской слабости. В конце концов Хрущев вынужден был мириться с существованием западного аванпоста в глубине советской территории, так и не сумев достичь ни одной из целей, о которых трубил, начиная этот кризис. Таким образом, вновь было подтверждено разделение Европы на два блока, как это было во время венгерской революции 1956 года. Обе стороны могли сетовать по поводу такого положения вещей, но ни одна не пыталась изменить его силой.
Совокупный результат провала хрущевских инициатив по Берлину и Кубе заключался в том, что Советский Союз больше ни разу не рискнул бросить прямой вызов Соединенным Штатам, за исключением периода короткой вспышки войны на Ближнем Востоке 1973 года. Хотя у Советов накопилась значительная мощь ракет дальнего радиуса действия, Кремль не считал этого количества достаточным, чтобы напрямую угрожать уже установившимся американским правам. Вместо этого советское военное давление уходило в сторону поддержки так называемых войн за национальное освобождение в таких районах развивающегося мира, как Ангола, Эфиопия, Афганистан и Никарагуа.
В течение десятилетия Советы не делали больше попыток помешать доступу в Берлин, который продолжался согласно установленной процедуре. За это время постепенно был признан восточногерманский режим, причем это было решением Западной Германии, поддержанным всеми крупными партиями страны, а не инициативой, навязанной Соединенными Штатами. Со временем союзники, воспользовавшись стремлением Советов к признанию ими Восточной Германии, настояли, как на обязательном предварительном условии, на том, чтобы Советский Союз строжайшим образом обеспечил точнейшее выполнение процедуры доступа в Берлин и подтвердил его четырехсторонний статус. Советы официально приняли все эти условия и подписали Четырехстороннее соглашение по Берлину 1971 года. В дальнейшем больше не было никаких вызовов в отношении Берлина или путей доступа в город вплоть до падения стены в 1989 году, приведшему к объединению Германии. Политика сдерживания в конце концов сработала.
Глава 24Концепции западного единства. Макмиллан, де Голль, Эйзенхауэр и Кеннеди
Берлинский кризис обозначил окончательное укрепление двух сфер влияния, которые в течение почти двух десятилетий соприкасались друг с другом на разграничительной линии, разделившей Европейский континент. В течение первой фазы процесса, с 1945 по 1948 год, Сталин установил советскую сферу влияния, превратив страны Восточной Европы в государства-сателлиты и скрыто угрожая Западной Европе. Во время второй фазы, с 1949 по 1956 год, демократии отреагировали созданием НАТО, объединением своих оккупационных зон в Федеративную Республику и началом процесса западноевропейской интеграции.
В продолжение периода укрепления сфер влияния имели место периодические попытки со стороны каждого лагеря нарушить границы сфер влияния друг друга. Все эти планы потерпели неудачу. «Мирная нота» Сталина 1952 года, целью которой было выманить Федеративную Республику из западного лагеря, ни к чему не привела — отчасти из-за смерти Сталина. Неподкрепленность ничем даллесовской стратегии «освобождения» Восточной Европы была наглядно продемонстрирована во время неудачного Венгерского восстания 1956 года. Берлинский ультиматум Хрущева 1958 года представлял собой еще одну попытку отколоть Федеративную Республику от Запада. Но в итоге Советы вынуждены были довольствоваться тем, что окончательно прибрали к рукам восточногерманского сателлита. А после Кубинского ракетного кризиса Советы сконцентрировали свои усилия на проникновении в мир развивающихся стран. Результатом стала биполярная стабильность в Европе, парадоксальный характер которой был подытожен в 1958 году великим французским философом и политологом Раймоном Ароном:
«Нынешняя ситуация в Европе ненормальна или абсурдна. Но она имеет четкие очертания, и все знают, где проходит демаркационная линия, и никто особенно не боится того, что может произойти. Если что-нибудь случится по ту сторону «железного занавеса», — а мы уже испытали подобный опыт год назад, — на этой стороне не произойдет ничего. Таким образом, четкое разделение Европы воспринимается, правильно или нет, как менее опасное, чем какое бы то ни было иное устройство»[853].
Именно эта стабильность и позволила латентным разногласиям внутри так называемого Североатлантического сообщества всплыть на поверхность. Сразу же по окончании Берлинского кризиса Макмиллан в Великобритании, де Голль во Франции и Кеннеди в Соединенных Штатах вынуждены были примирить друг с другом свои столь несхожие планы и прогнозы по поводу будущего характера альянса, роли ядерных вооружений и перспектив для Европы.
Макмиллан был первым британским премьер-министром, который столкнулся с болезненной реальностью, говорящей о том, что его страна больше не является мировой державой. Черчилль имел дело с Америкой и Советским Союзом на равных. Хотя даже его положение не отражало истинного соотношения сил, Черчилль благодаря своей гениальности и способности возглавить героические усилия Великобритании в годы войны сумел заполнить брешь между благопожеланиями и действительностью. Когда Черчилль настаивал на проведении переговоров с Москвой непосредственно по окончании войны, будучи лидером оппозиции, и вновь уже после смерти Сталина в 1953 году, став опять премьер-министром, он выступал от имени великой державы, которая хотя больше и не стояла в самых первых рядах, но тем не менее была способна повлиять на расчеты всех других. На протяжении Суэцкого кризиса Иден все еще вел себя как глава правительства в достаточной степени автономной великой державы, способной на односторонние действия. Но к тому моменту, когда Макмиллан столкнулся с Берлинским кризисом, поддерживать иллюзию о том, что Великобритания может сама по себе менять стратегические расчеты сверхдержав, было больше уже невозможно.
Светски-изысканный, элегантный, скептик Макмиллан представлял собой последнего представителя старомодных тори. Он был продуктом Эдвардианской эпохи, когда Великобритания была доминирующей державой мира, а британский флаг Юнион Джек развевался буквально в каждом уголке земного шара. Несмотря на то что Макмиллан обладал отличным чувством юмора, в его облике присутствовала какая-то меланхолия, неотделимая от необходимости соучастия в неуклонном падении роли Англии, начиная с мучительного опыта Первой мировой войны, когда страна находилась еще в зените славы. Макмиллан имел обыкновение трогательно вспоминать встречу четверых уцелевших из его класса в колледже Крайст-Черч Оксфордского университета. Во время забастовки британских шахтеров в 1984 году Макмиллан — к тому времени уже 20 лет как отошедший от дел — говорил мне, что, хотя он в высшей степени уважает миссис Тэтчер и понимает, что она старается делать, сам никогда не был бы в состоянии вести войну до победного конца с сыновьями людей, которых он вынужден был посылать в атаку в Первую мировую войну и которые так беззаветно жертвовали собой.
Макмиллана в дом по Даунинг-стрит, 10, привела катастрофа, связанная с Суэцким каналом, событие, послужившее поворотным пунктом падения глобальной роли его страны. Он играл свою партию в особом стиле, но не без определенной сдержанности. Как бывший канцлер казначейства, Макмиллан великолепно знал, что экономика Великобритании идет на спад, а ее военная роль никогда не сравнится с огромными арсеналами ядерных сверхдержав. Великобритания отвергла первое предложение о вступлении в «Общий рынок». Характеристика Чемберленом в 1938 году Чехословакии как маленькой, далекой страны, о которой британцы почти ничего не знали, была точным описанием отрыва, заставившего страну, которая провела полтора столетия в колониальных войнах на другой стороне мира, так отнестись к кризисам в Европе всего в нескольких сотнях километров от себя.