Но к концу 1950-х годов Великобритания больше не могла взирать на Европу как будто издалека и видеть в ней лишь место, куда время от времени направлялись британские вооруженные силы, чтобы избавиться от очередного потенциального тирана. Макмиллан в силу этого отказался от позиции отстраненности от Европы и обратился с просьбой о принятии Великобритании в члены Европейского экономического сообщества. И тем не менее, несмотря на суэцкую катастрофу, главной заботой Макмиллана оставалось культивирование «особых отношений» с Соединенными Штатами.
Великобритания не считала себя исключительно европейской державой. В конце концов, угрожавшие ей опасности чаще всего зарождались в Европе, в то время как спасение приходило с того берега Атлантического океана. Макмиллан не принял предположений голлистов о том, что европейская безопасность станет крепче в результате дистанцирования от Соединенных Штатов. В конечном счете Великобритания, возможно, меньше всего была бы готова воевать за Берлин, в отличие от Франции, хотя ее мотивом являлась бы не столько защита весьма зыбкой концепции оккупационных прав союзников, сколько поддержка Америки в ее утверждении того, что глобальный баланс сил находится под угрозой.
После Суэца Франция и Великобритания сделали диаметрально противоположные выводы из перенесенного ими унижения со стороны Америки. Франция пошла по пути укрепления своей независимости; Великобритания предпочла усиление партнерства с Америкой. Мечты об англо-американском партнерстве на самом-то деле относятся еще к периоду, предшествовавшему Второй мировой войне, и с тех пор находили подпитку. Еще в 1935 году, выступая в Альберт-холле, премьер-министр Стэнли Болдуин обрисовал их следующим образом:
«Я всегда полагал, что наибольшая безопасность в случае войны в любой части света, будь то в Европе, на Востоке или где-либо еще, обеспечивалась бы тесным сотрудничеством Британской империи и Соединенных Штатов Америки. …Пока не будет достигнута желанная цель, может пройти сотня лет; этого может никогда и не случиться. Но иногда мы предаемся своим мечтам. Я вглядываюсь в будущее и вижу, как в мире возникает союз сил мира и справедливости, и я не могу не думать, пусть даже сегодня подобное еще нельзя отстаивать открыто, что в недалеком будущем настанет время, когда те, кто будет жить после нас, возможно, увидят это…»[854]
Не прошло и 100 лет, как мечта Стэнли Болдуина стала былью. Начиная с Второй мировой войны, Великобритания и Соединенные Штаты были связаны общими потребностями, даже если эти потребности прошли через фильтры различного исторического опыта.
Одним важным фактором в деле установления прочной связи между двумя странами была исключительная способность Великобритании приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам. Дело тут, быть может, как подчеркивал Дин Ачесон, в том, что Великобритания слишком долго цеплялась за иллюзию своей имперскости и не смогла определить для себя современной роли внутри Европы[855]. С другой стороны, в своих взаимоотношениях с Вашингтоном Великобритания демонстрировала практически повседневно, что такая старая страна, какой она была, не обманывалась по поводу фундаментальных проблем. Проницательно предположив, что они не смогут больше рассчитывать на формирование американской политики традиционными методами уравновешивания выгод и рисков, британские руководители предпочли — особенно после Суэца — проложить дорогу для большего своего влияния. Британские лидеры из обеих партий сумели сделать себя до такой степени незаменимыми для процесса принятия Америкой решений, что президенты и их окружение стали рассматривать консультации с Лондоном не как особое снисхождение по отношению к более слабому союзнику, а как жизненно важный компонент осуществления ими функций управления.
Это, однако, вовсе не означало, что Великобритания соглашалась с американскими философскими воззрениями на международные отношения. Британцы никогда не разделяли американской точки зрения на человека как на совершенное творение и вовсе не были склонны пропагандировать моральные принципы. С точки зрения их философии британские руководители, как правило, придерживались взглядов Гоббса[856]. Ожидая от человека худшего, они редко бывали разочарованы. Во внешней политике Великобритания всегда склонялась к применению на практике удобной для себя формы нравственного эгоизма: что хорошо для Великобритании, считалось хорошим также и для всего остального мира.
Нужна была значительная доля уверенности в себе, не говоря уже о врожденном чувстве превосходства, для того чтобы проводить в жизнь подобную концепцию. Когда в XIX веке один французский дипломат сказал британскому премьер-министру Пальмерстону, что Франция уже привыкла к тому, что Пальмерстон в последний момент дипломатической игры вынимает карту из своего рукава, смелый англичанин ответил: «Карты туда кладет сам Господь». И все же Великобритания прибегала к национальному эгоизму на практике с таким интуитивным чувством меры, что ее претензия на воплощение всеобщего блага часто была оправдана.
Именно при Макмиллане завершился переход Великобритании от могущества к влиянию. Он решил ввести британскую политику в русло американской политики и расширить для Великобритании рамки выбора, умело строя отношения с Вашингтоном. Макмиллан никогда не оспаривал философские или концептуальные вопросы и редко бросал открытый вызов ключевым направлениям американской политики. Он с готовностью уступал Вашингтону центральное место на сцене, но зато стремился влиять на ход драмы из-за кулис. Де Голль часто вел себя шумно, чтобы игнорировать его было болезненно; Макмиллан же сделал для Соединенных Штатов процесс улаживания дел в связи с мнением Великобритании настолько легким, что игнорировать его было бы просто неловко.
Тактика Макмиллана в период Берлинского кризиса включала в себя и этот подход. Доступ в Берлин не казался ему стоящим ядерной катастрофы. С другой стороны, риск потери связей с Америкой оказался бы еще большим проклятием. Он встал бы плечом к плечу с Америкой даже в случае ядерного противостояния, что в плане гарантий было бы слишком для большинства других союзников. Однако, прежде чем пришлось бы сделать окончательный выбор, Макмиллан был полон решимости выявить все имеющиеся в наличии альтернативы. Делая вид, что действует добровольно, он принял на себя роль главного на Западе глашатая мира, сдерживающего поспешные американские действия и демонстрирующего британской общественности, что «ее руководители не жалеют усилий для достижения взаимопонимания и договоренности»[857].
Средство быстро превратилось в самоцель. Макмиллан был в достаточной степени уверен в своих способностях, чтобы попытаться вырвать жало у советского вызова путем вовлечения в умело организованные переговоры. По мнению Макмиллана, сам по себе дипломатический процесс мог бы послужить обезвреживанию содержащихся в ультиматумах Хрущева угроз, используя безрезультатные переговоры, проводя их несколько раз подряд один за другим, чтобы отодвинуть любые крайние сроки, назначенные импульсивным советским лидером.
К крайнему неудовольствию Аденауэра, Макмиллан предпринял 11-дневную поездку в Советский Союз в феврале — марте 1959 года, даже несмотря на то, что к тому моменту Хрущев уже повторил свой ультиматум несколько раз. Макмиллан не добился ничего существенного, зато Хрущев воспользовался его приездом, чтобы повторить изначальные угрозы. Тем не менее премьер-министр неутомимо и целенаправленно добивался установления графика проведения серии конференций в качестве наиболее практичного средства обхода установленных Хрущевым крайних сроков. Он так вспоминал в своих мемуарах:
«Я очень хотел продвинуть концепцию серии встреч, постепенно переходящих от рассмотрения одного пункта к рассмотрению другого пункта, чтобы «мирное сосуществование» (пользуясь жаргоном того времени) — если не мир как таковой — безраздельно царствовало в мире»[858].
Однако когда переговоры становятся самоцелью, то отдаются на милость той стороны, которая в наибольшей степени готова их прервать или, по крайней мере, способна создать подобное впечатление. Именно таким образом Хрущев оказался в состоянии определять, что конкретно может «быть предметом переговоров». Желая не прекращать диалога, Макмиллан проявлял чудеса изобретательности, умело выискивая в советской повестке дня какие-то темы, которыми можно было бы относительно безопасно заниматься. На следующий день после получения официальной ноты Хрущева по Берлину от 27 ноября 1958 года Макмиллан писал своему министру иностранных дел Селвину Ллойду: «Мы не сумеем избежать переговоров. Как их следует вести? Обязательно ли они приведут к обсуждению будущего объединенной Германии и возможных «планов разъединения»?»[859]
Общей чертой различных планов разъединения было установление зон ограничения вооружений в Центральной Европе, в которые определили Германию, Польшу и Чехословакию, и вывод из этих стран ядерного оружия. Для Макмиллана и в меньшей степени для американских руководителей размещение такого оружия носило в первую очередь символический характер. Поскольку в основе ядерной стратегии лежало положение об опоре на американский ядерный арсенал (подавляющая часть которого располагалась за пределами Европейского континента), обсуждение плана разъединения сил с Советами представлялось для Макмиллана относительно безобидным способом выигрыша времени.
Аденауэр выступал против любого из этих планов, поскольку, если бы ядерное оружие было выведено из Германии, оно должно было бы вернуться в Америку, и тем самым разрывалось бы то, что Аденауэр считал критически важным политическим связующим элементом ядерной обороны между Европой и Америкой. Его доводы — или, по крайней мере, доводы его экспертов по вопросам обороны — состояли в том, что до тех пор, пока ядерное оружие размещено на немецкой земле, Советский Союз не рискнет напасть на Центральную Европу, не разрушив этого вида вооружений. А так как это потребует ядерной атаки, то американский ответный удар последовал бы автоматически.