А вот если бы американское ядерное оружие было вывезено из Германии в Америку, то это, так или иначе, открывало бы возможность нападения на Германию при помощи обычных вооружений. Аденауэр не был уверен, ответят ли американские руководители в таком случае ядерной войной в свете возможных опустошений в собственной стране. И проверка переговорных возможностей применительно к Берлину становилась подменой непрекращающихся дебатов относительно военной стратегии Североатлантического альянса.
Стоило Макмиллану или Эйзенхауэру предпринять какую-либо личную политическую инициативу, как реакция партнера часто становилась наглядной иллюстрацией того, что тщеславие никогда не было чуждо государственным деятелям. Хотя они оба были хорошими близкими друзьями, но в начале 1959 года Эйзенхауэр был раздражен вылазкой Макмиллана в Москву; а осенью того же года Макмиллан проявил неучтивость, когда узнал, что Эйзенхауэр пригласил Хрущева в Кэмп-Дэвид:
«Президент, ранее связавший себе руки доктриной «никакой встречи на высшем уровне, если не будет прогресса на встрече министров иностранных дел», теперь пытается от нее отстраниться. И не мог ничего лучшего придумать, как заменить дискуссии приятным времяпрепровождением. Поэтому он приглашает Хрущева провести время с ним в Америке и обещает в ответ посетить с визитом Россию. Все это выглядит довольно странной дипломатией»[860].
Это было не столько странно, сколько неизбежно. Как только Хрущев понял, что Великобритания не станет отдаляться от Америки, он сконцентрировал все свое внимание на Эйзенхауэре. С точки зрения Хрущева, Макмиллан сыграл свою роль, побудив Вашингтон вести переговоры. Поскольку, в конечном счете, единственным собеседником, способным дать то, что искал Хрущев, являлся американский президент. В силу этого главными и существенными оказались дискуссии между Хрущевым и Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде и между Хрущевым и Кеннеди в Вене. И все же, чем больше Америка и Советский Союз монополизировали международный диалог, тем больше они создавали стимулы среди некоторых членов НАТО для поиска достижения для себя определенной свободы маневра. Поскольку советская угроза Западной Европе уменьшалась вместе с исчезновением общего страха перед Москвой, то и разногласия внутри Североатлантического альянса становились менее рискованными, а де Голль попытался использовать сложившееся положение вещей для поддержки более независимой европейской политики.
Но для Великобритании выбор ведущего не представлял проблемы. Поскольку Макмиллан предпочитал подчинение Америке подчинению Европе, у него не было побудительных мотивов поощрять замыслы де Голля, и он никогда не поддерживал шаги, направленные на отделение Европы от Америки, ни под каким предлогом. Тем не менее, защищая жизненно важные британские интересы, Макмиллан был до мозга костей столь же стоек, как и де Голль. Это стало очевидным во время так называемого «кризиса из-за Скайболта».
Чтобы продлить жизнь своему устаревающему флоту бомбардировщиков, Великобритания решила закупить ракету «Скайболт», тип американской баллистической ракеты воздушного базирования, которая тогда находилась в стадии разработки. Осенью 1962 года без предварительного предупреждения администрация Кеннеди прекратила работу над «Скайболтом» якобы по техническим соображениям, а на самом деле для того, чтобы уменьшить зависимость от самолетов, которые тогда полагали более уязвимыми, чем ракеты, и почти точно для того, чтобы не поддерживать развитие самостоятельного ядерного потенциала Великобритании. Одностороннее американское решение, принятое без предварительных консультаций с Великобританией, обрекало британскую бомбардировочную авиацию на быстрое моральное старение. Похоже, сбывались французские предупреждения относительно зависимости от Вашингтона.
Однако последующая фаза дела со «Скайболтом» продемонстрировала выгоды наличия «особых отношений» с Америкой. Макмиллан призвал некоторые из заделов, накопленных им за время терпеливого пестования связей с Америкой, и он не особенно-то при этом церемонился:
«Если трудности, возникшие при разработке «Скайболта», используются или представляются как используемые в качестве метода принуждения Британии отказаться от развития собственных независимых ядерных возможностей, результаты будут поистине очень серьезными. Такой подход будет встречен с огромным возмущением теми у нас, кто ратовал за независимый ядерный потенциал, и теми, кто выступает против этого. Такой подход будет воспринят как удар по чувству национальной гордости, и ему будут оказано сопротивление всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами»[861].
Кеннеди и Макмиллан встретились в Нассау, и там 21 декабря они договорились усовершенствовать англо-американское ядерное партнерство. Америка взялась компенсировать Великобритании отсутствие ракет «Скайболт» путем продажи пяти подводных лодок «Поларис» с комплектом ракет, для которых Великобритания разработает собственные боеголовки. А чтобы пойти навстречу озабоченности Америки по поводу сохранения централизованного контроля над ядерной стратегией, Великобритания дала согласие «передать» эти подводные лодки НАТО, исключая, однако, случаи, когда «на карту ставится высший национальный интерес»[862].
Интеграция британских сил в НАТО оказалась в основном чисто символической. Поскольку Великобритания могла свободно использовать подводные лодки в любое время во имя своего «высшего национального интереса» и поскольку, по определению, применение ядерного оружия никогда не рассматривалось бы, за исключением случаев, когда на карту ставился высший национальный интерес, «пакт Нассау» фактически передал Великобритании, путем консультаций, те же самые права на свободу действий, какие Франция пыталась вымогать путем конфронтации. Разница в отношении Великобритании и Франции к ядерному оружию заключалось в том, что Великобритания была готова пожертвовать формой ради содержания, в то время как де Голль, стремясь подтвердить самостоятельность Франции, ставил знак равенства между формой и содержанием.
Франция, конечно, была в совершенно иной ситуации, так как она не имела ни малейших перспектив обретения такого же влияния на американские решения, каким обладала Великобритания. В силу этого Франция под руководством де Голля поднимала философский вопрос относительно характера атлантического сотрудничества в такой форме, которая превращала все это в соперничество за лидерство в Европе, а для Америки — в возобновление знакомства с историческим стилем европейской дипломатии.
Соединенные Штаты с конца Второй мировой войны фактически руководили миром таким способом, который прежде не был доступен ни одной другой стране. Имея только малую долю населения в мире, они производили почти треть мирового объема товаров и услуг. Усиленная огромным опережением в области ядерной технологии, Америка обладала подавляющим превосходством над любым возможным противником или группой противников в любой комбинации.
На протяжении нескольких десятилетий этот переизбыток благ побуждал американских руководителей забыть о том, насколько отличается поведение опустошенной, временно обессиленной, а потому склонной к уступкам Европы от Европы тех времен, когда она в продолжение двух столетий играла доминирующую роль в мировых делах. Они не вспоминали о европейском динамизме, позволившем запустить промышленную революцию, о политической философии, породившей понятие суверенитета отдельной нации; или о дипломатии европейского стиля, на протяжении почти трех столетий позволявшей оперировать сложнейшей системой баланса сил. По мере возрождения Европы при незаменимой помощи Америки некоторые из традиционных моделей дипломатии обязательно должны были возродиться, особенно во Франции, в которой при Ришелье возникло современное представление о государственной политике.
Никто не ощущал этой потребности более остро, чем Шарль де Голль. В 1960-е годы, в период наибольшего обострения его противоречий с Соединенными Штатами, стало модным обвинять французского президента в мании величия. На самом же деле стоявшая перед ним проблема была прямо противоположного характера: как восстановить ощущение собственной значимости у страны, страдающей от горечи поражения и ощущения уязвимости. В отличие от Америки Франция не обладала всеподавляюшей мощью; в отличие от Великобритании она не рассматривала Вторую мировую войну как опыт национального сплочения и даже как поучительный опыт. Мало стран оказывалось в столь же трудном положении, как Франция, после потерь значительной части ее молодежи во время Первой мировой войны[863]. Пережившие катастрофу осознавали, что Франция второго такого испытания не перенесет. И в этом смысле Вторая мировая война стала реализованным кошмаром, превратив крах Франции в 1940 году в катастрофу не только психологического, но и военного характера. И хотя формально Франция вышла из войны в качестве одного из победителей, французские руководители слишком хорошо знали, что она в основном была спасена благодаря усилиям других.
Мир не принес передышку. Четвертая республика испытывала точно такую же правительственную нестабильность, как и Третья, и в довершение к этому ей надо было пройти изнурительный путь деколонизации. После унижений 1940 года французская армия едва только была восстановлена, как ей пришлось в течение двух десятилетий вести обескураживающие колониальные войны, вначале в Индокитае, а затем в Алжире, каждая из которых закончилась поражением. Благодаря наличию стабильного правительства и благословенной уверенности в себе, подкрепленной полной победой, Соединенные Штаты могли безоглядно предаваться выполнению любой задачи, продиктованной их ценностями. Управляя страной, на протяжении целого поколения разрываемой конфликтами и пережившей десятилетия унижения, де Голль судил о политике, руководствуясь не столько прагматическими критериями, сколько тем, может ли она способствовать восстановлению самоуважения Франции.