Вполне очевидно, что, если бы этот расчет соответствовал действительности, такой вселенский крах непременно должен был бы представлять угрозу также и для безопасности и стабильности Европы и «создать исключительные трудности для недопущения постепенного втягивания Японии в коммунизм»[897]. Меморандум СНБ не предлагал никакого анализа, доказывающего, почему крах непременно будет автоматическим или будет таким глобальным. Более того, авторы не смогли проработать возможность установления защитных зон на границах Малайи и Таиланда, обладающих намного большей стабильностью, чем Индокитай, — чему благоприятствовали британские руководители. Европейские союзники Америки тоже не разделяли ее перспективного видения грядущих опасностей и потому в последующие годы последовательно отказывались от участия в защите Индокитая.
Вслед за этим анализом, из которого следовало, что в Индокитае зреет потенциальная катастрофа, последовало лечение, даже отдаленно не сопоставимое с сущностью проблемы, — да и вряд ли в данном случае это можно было бы назвать лечением. Поскольку тупик в Корее свел на нет — по крайней мере, на какое-то время — желание Америки вести еще одну наземную войну в Азии. «Мы не можем позволить себе еще одну Корею, мы не можем ввести сухопутные войска в Индокитай», — настаивал Ачесон. Было бы «бесполезно и ошибочно защищать Индокитай в Индокитае»[898]. Это непонятное высказывание, по-видимому, означало, что, если Индокитай и впрямь является неотъемлемой частью глобального равновесия, а Китай действительно является возмутителем спокойствия, то Америке следует атаковать как раз Китай, по крайней мере, военно-воздушными и военно-морскими силами, — то есть совершить именно то, против чего Ачесон так решительно выступал, когда речь шла о Корее. Документ оставлял открытым вопрос о том, как следует Америке реагировать, если французы и их индокитайские союзники потерпят поражение от местных коммунистических сил, а не вследствие вступления в войну китайцев. Если Ханой был заместителем Пекина, а Пекин представлял Москву, как в это верила исполнительная власть и конгресс, Соединенные Штаты должны были бы делать выбор между геополитическим подходом и своими антиколониальными убеждениями.
Сегодня нам известно, что вскоре после победы в гражданской войне коммунистический Китай стал рассматривать Советский Союз как самую серьезную угрозу своей независимости и что исторически Вьетнам испытывал точно такой же страх перед Китаем. В силу этого победа коммунистов в Индокитае в 1950-е годы, по всей вероятности, обострила бы все эти линии соперничества. Это также представляло бы вызов Западу, но вовсе не как централизованно управляемый глобальный заговор.
С другой стороны, содержавшиеся в меморандуме СНБ доводы вовсе не были так уж легковесны, как это представлялось позднее. Даже в отсутствие централизованного заговора, «теория домино» все равно могла оказаться правильной. Мудрый и вдумчивый премьер-министр Сингапура Ли Куан Ю полагал именно так, а он обычно оказывался прав. В эпоху, непосредственно следовавшую после мировой войны, коммунизм по-прежнему обладал значительным идеологическим динамизмом. Наглядная демонстрация банкротства его экономического управления произойдет поколением позднее. Многие в демократических странах, и особенно в недавно получивших независимость государствах, полагали, что коммунистический мир уверенно превзойдет капиталистический мир по промышленным мощностям. Правительства многих новых независимых стран были неустойчивы и находились под угрозой внутренних беспорядков. Как раз во время подготовки меморандума СНБ в Малайе коммунисты развернули партизанскую войну.
Вашингтонские политики имели все основания опасаться захвата Индокитая движением, которое уже захлестнуло Восточную Европу и привело к смене правительства в Китае. Независимо от того, была ли коммунистическая экспансия организована из единого центра или нет, она, как представляется, обладала достаточной движущей силой, чтобы смести новые хрупкие страны Юго-Восточной Азии в антизападный лагерь. Вопрос на самом деле заключался не в том, упадут ли определенные костяшки по принципу домино в Юго-Восточной Азии, что было вполне вероятно, а в том, что может не найтись лучших мест в регионе для того, чтобы провести ограничительную черту, — к примеру, вокруг таких стран, где политика и безопасность были в одной упряжке, как в Малайе и Таиланде. И, конечно, вывод политического характера, сделанный СНБ, — о том, что в случае падения Индокитая даже Европа и Япония смогут поверить в необратимость коммунистического течения и, соответственно, ввести свои коррективы, — оказался чересчур далеко идущим.
Наследием Трумэна, доставшимся его преемнику Дуайту Д. Эйзенхауэру, оказалась программа военной помощи Индокитаю на сумму порядка 200 миллионов долларов (то есть свыше одного миллиарда в долларах 1993 года) и стратегическая теория, не имевшая под собой политической базы. Администрация Трумэна не была обязана обращать внимание на потенциальный разрыв между своей стратегической доктриной и своими моральными убеждениями или сталкиваться с дилеммой выбора между геополитическим обоснованием и американскими возможностями. На Эйзенхауэра легла ответственность применительно к первой части дилеммы; на Кеннеди, Джонсона и Никсона — применительно ко второй.
Администрация Эйзенхауэра не ставила под сомнение унаследованные ею обязательства по обеспечению Америкой безопасности Индокитая. Она стремилась примирить стратегическую доктрину с собственными моральными убеждениями путем усиления давления в пользу проведения реформ в Индокитае. В мае 1953 года — то есть через четыре месяца после принятия президентской присяги — Эйзенхауэр настоятельно потребовал от американского посла во Франции Дугласа Диллона оказать давление на французов, чтобы те назначили новых руководителей, дав им полномочия в отношении «достижения победы» в Индокитае, и одновременно сделали «четкие и недвусмысленные заявления публичного характера, повторяемые так часто, как это возможно», что независимость будет предоставлена, «как только будет одержана победа над коммунизмом»[899]. В июле Эйзенхауэр пожаловался сенатору Ральфу Фландерсу, что обязательства французского правительства о предоставлении независимости сделаны «в туманной и обтекаемой манере — вместо того чтобы прозвучать смело, прямо и настойчиво»[900].
Для Франции вопрос давно уже вышел за рамки политической реформы. Ее вооруженные силы в Индокитае уже давно увязли в изматывающей партизанской войне, опыта ведения которой у них вообще не было. В обычной войне с установившимися линиями фронта обычно одерживает победу превосходящая огневая мощь. В противоположность этому партизанская война, как правило, не ведется на заранее подготовленных позициях, а партизанская армия скрывается среди населения. В обычной войне речь идет о контроле над территорией, в партизанской войне — о безопасности населения. Поскольку партизанская армия не привязана к защите конкретной территории, она вправе сама определять для себя поле боя в значительной степени и регулировать людские потери с обеих сторон.
В обычной войне успех на 75 процентов предопределял бы победу. В партизанской войне защита населения в течение 75 процентов времени обеспечивает поражение. 100-процентная безопасность на 75 процентах территории значительно лучше 75 процентов защиты на 100 процентах территории страны. Если обороняющиеся силы не могут обеспечить практически полной безопасности для населения, — по крайней мере, на тех территориях, которые они считают для себя жизненно важными, — партизаны рано или поздно победят.
Базовое уравнение партизанской войны столь же просто, сколь сложно выполнимо на практике: партизанская армия побеждает до тех пор, пока не терпит поражения; обычная армия обречена на поражение, если не одержит решительной победы. Почти никогда не случаются тупиковые ситуации. Любая страна, втянувшаяся в партизанскую войну, должна приготовиться к длительной схватке. Партизанская армия может применять тактику молниеносного нанесения удара и бегства с места удара в течение довольно продолжительного времени, даже с намного сократившимися силами. Однозначная победа случается крайне редко; успешные партизанские войны обычно выдыхаются в течение длительного времени. Наиболее примечательными примерами являются победы над партизанскими силами в Малайе и Греции, в которых обороняющиеся силы одержали верх, поскольку партизаны оказались отрезаны от источников снабжения (в Малайе в силу причин географического характера, в Греции из-за разрыва Тито с Москвой).
Ни французская армия, ни американская армия, которая сменила первую десять лет спустя, так и не разрешили ребус партизанской войны. И та и другая вели единственно понятную для себя войну, которой их обучали и для которой их вооружали, — классическую, обычную войну, боевые действия в которой основывались на наличии четко очерченных линий фронта. Обе армии, полагаясь на превосходство огневой мощи, стремились вести войну на истощение. Обе увидели, что эта стратегия обернулась против них самих по воле противника, который, ведя боевые действия в своей собственной стране, способен был измотать их своим терпением и накопить такое внутреннее давление для того, чтобы прекратить конфликт. Потери продолжали расти, в то время как критерии определения прогресса оставались труднодостижимыми.
Франция признала поражение гораздо быстрее, чем Америка, поскольку ее вооруженные силы были распылены в их стремлении удержать Вьетнам силами, составлявшими треть сил, направленных потом Америкой для защиты лишь половины этой территории. Франция дважды терпела поражение точно так же, как через десять лет Америка: каждый раз, когда она концентрировала свои силы вокруг крупных населенных пунктов, коммунисты, бывало, овладевали почти всей сельской местностью; когда же она пыталась выдвинуться на защиту сельской местности, коммунисты начинали нападения на города и укрепрайоны один за другим.