еимущественно ставила под удар территории жертв агрессии.
Заявление, гласящее, что Соединенные Штаты обеспечат щит для стран, «выживание которых жизненно важно с точки зрения нашей безопасности», если им будет угрожать ядерная держава, содержало в себе две двусмысленности. Если Соединенные Штаты защищают страны, жизненно важные для их безопасности, только тогда, когда им угрожает ядерная держава, то каким образом поведут себя Соединенные Штаты, если стране, жизненно важной для их безопасности, будет угрожать неядерная держава, или если некая ядерная держава предпочтет не применять ядерное оружие? А если поддержка перед лицом ядерной угрозы более или менее автоматическая, то нужен ли какой-то официально оформленный союз?
Доктрина Никсона также требует от находящихся под угрозой стран принимать на себя большее бремя по обороне обычными вооружениями. Но что будет делать Америка, если находящаяся под угрозой страна будет спекулировать на американской поддержке вне зависимости от своей неспособности разделять бремя обеспечения обороны — особенно перед лицом давления со стороны некоей ядерной державы? По иронии судьбы, упор, который делала администрация Никсона на обеспечение собственного национального интереса, содержал в себе потенциал создания стимула для игнорирования странами призыва к совершению бо́льших усилий в области обороны. Поскольку если именно национальный интерес является главным руководством к действию, то Америка обязана будет защищать любой район, который она посчитает важным с точки зрения собственной безопасности, независимо от заслуг жертвы или ее вклада в дело обеспечения общей безопасности. В этом и таятся все дилеммы, которые позднее выйдут на передний план под рубрикой распределения бремени по обороне между всеми союзниками.
Отсюда следует, что доктрина Никсона в первую очередь касалась кризисов в периферийных районах мира, не подпадающих под действие официальных оборонительных союзов и испытывающих угрозу со стороны каких-нибудь просоветских суррогатных стран, которых, как оказалось, было не так уж и много. Пытаясь выработать некую «доктрину» во избежание повторного конфликта типа вьетнамского, администрация Никсона разработала такую доктрину, которая прежде всего относилась именно к ситуациям, подобным вьетнамской, то есть к таким, какие администрация была преисполнена решимости не повторять.
Однако к моменту вступления Никсона в должность сами по себе отношения между Востоком и Западом со всей очевидностью нуждались в переоценке. Конфликт с Советским Союзом привел Америку к глобальному участию, и именно стратегию того конфликта требовалось заново пересмотреть в свете вьетнамской травмы. Трудности переоценки были вызваны тем, что на протяжении всего периода холодной войны значительная часть внутренних споров относительно политики сдерживания велась в классически американских категориях, исключающих геополитику, когда одна группа трактовала внешнюю политику как подраздел теологии, а ее оппоненты расценивали внешнюю политику как подраздел психиатрии.
Авторы политики сдерживания — Ачесон, Даллес и их коллеги, — несмотря на всю свою искушенность в вопросах внешней политики, воспринимали творение рук своих в основном под теологическим углом зрения. Они полагали, что советское стремление к мировому господству является врожденным, и не считали советских лидеров подходящими партнерами по переговорам до тех пор, пока Кремль не откажется от своей идеологии. А поскольку основная задача американской внешней политики рассматривалась как обеспечение возможности свержения Советов, всеобъемлющие переговоры или даже дипломатическая подготовка к ним полагались бессмысленными (если не аморальными) до тех пор, пока достижение «позиции силы» не приведет к перемене советских целей.
Общество, лишенное опыта в области неразрешимых конфликтов и обладающее всепобеждающей верой в компромисс как средство разрешения споров, оказывается в затруднении, когда от него требуется сохранять терпение при осуществлении такого серьезного курса. Многие из тех, кто верил в моральные постулаты Ачесона и Даллеса, пытались ускорить наступление переговоров заявлениями о том, что советская система уже переродилась или уже собирается переродиться. Стремление американской общественности положить конец конфронтации сделало даже неумолимых последователей концепции сдерживания уязвимыми по отношению к изменениям в обстановке, как это отражалось в так называемом «духе Женевы» или «духе Кэмп-Дэвида», когда государственным секретарем был Даллес.
Согласно учению «психиатрической школы», советские лидеры не слишком отличались от американских в своем стремлении к миру. Они вели себя непримиримо отчасти потому, что Соединенные Штаты вынуждали их чувствовать себя неуверенно. «Психиатрическая школа» призывала к терпению с тем, чтобы усилить миролюбивое звено советского руководства, которое, как утверждали, делилось на «ястребов» и «голубей» почти точно так же, как и американское правительство. Общенациональные дебаты во все большей степени сводились к вопросу о масштабах предполагаемых внутренних перемен в Советском Союзе, но они не были способны разрешить изначальную дилемму, состоящую в том, что политика сдерживания, не знавшая компромисса между конфронтацией и статус-кво, никогда не давала ответа на вопрос, о чем вести переговоры.
К началу 1970-х годов обеим этим школам мысли бросил вызов новый радикализм. Подход Генри Уоллеса времен 1940-х годов был возрожден из небытия и снабжен новыми ярлыками, порождавшими гораздо более удивительную риторику, ставящую концепцию сдерживания с ног на голову. Новый радикализм не только доказывал, как и его предшественники, что Америка не имеет морального права выступать против коммунизма, но и утверждал, что противостояние коммунизму на самом деле коммунизм только укрепляет. В соответствии с концепцией нового радикализма, коммунизм не следует сдерживать, его следует оставить. Поскольку в конце концов сама история нанесет ему поражение, если он его заслуживает.
Описывая марш на Вашингтон, романист Норман Мейлер обобщил подобную точку зрения, защищая безоговорочный уход из Вьетнама: «…если коммунисты победят в Азии… возникнут фракции, раскол и секты. …Поэтому оставить Азию будет точно равносильно достижению баланса сил. …Чем большей будет экспансия коммунизма, тем громаднее будут встающие перед ним проблемы, тем более слабыми будут его попытки завоевать весь мир. В экспансии коммунизма содержится фактор его собственного сдерживания»[998].
Утверждая, что коммунизм скорее будет побежден, лучше всего и, возможно, только благодаря своим собственным победам, а не противодействию со стороны Америки, новый радикализм проповедовал нечто противоположное сдерживанию. Имея в виду, что если перенапряжение является основой коммунистической слабости, то чем далее будет продвигаться коммунизм, тем очевиднее, что он развалится. Заявление о том, что в неучастии Америки в деле сопротивления коммунизму лежат семена победы над ним, поистине является писательским парадоксом.
Поэтика Мейлера была подкреплена гораздо более умудренными знаниями аналитиками, которые уже не выражались так своеобычно. Теория конвергенции, поддержанная таким интеллектуальным тяжеловесом, как Джон Кеннет Гэлбрейт[999], по сути дела, утверждала, что было бессмысленно для Америки идти на большие риски в противостоянии коммунизму, когда оба общества неминуемо приобретут все большее и большее сходство в силу естественного хода событий.
Отношения между Востоком и Западом зашли в тупик. Традиционная концепция сдерживания привела к безвыходному положению с дипломатической точки зрения. Ее главной альтернативой оставалась ересь, которая предполагала отказ от всех фундаментальных положений поколения политики сдерживания. И все же ни один ответственный американский президент не мог так просто вверить судьбу страны предполагаемым силам истории. В конце концов, не был утешением для Карфагена тот факт, что через несколько сот лет после того, как он будет стерт с лица земли римскими завоевателями, Рим тоже исчезнет.
Никсон отверг все три школы мысли и занялся утверждением национального интереса в качестве базового критерия долгосрочной американской внешней политики. Самым важным средством для такой работы стал ежегодный президентский доклад по вопросам внешней политики. Начиная с 1970 года было опубликовано четыре таких доклада. Подготовленные моим аппаратом и мною лично, эти доклады отражали точку зрения президента и публиковались от имени Никсона. Как и со всеми такого рода заявлениями, авторство менее важно, чем принятие президентом на себя ответственности за их содержание. Хотя эти доклады выдвигали концептуальные подходы новой администрации, преуспели они в этом не полностью. Средства массовой информации, нацеленные скорее на события, чем на концепции, по большей части проигнорировали их, за исключением разделов, относящихся к Вьетнаму. А иностранные руководители трактовали эти документы как продукцию аппарата, которой они займутся, когда на деле возникнут обстоятельства, в них описанные.
Тем не менее для человека, изучающего этот период, эти документы являются наилучшим путеводителем в мире внешней политики эпохи Никсона, равно как и для журналистов, и для иностранных руководителей, которые, как выяснилось, упустили ряд очевидных намеков, сосредоточив внимание на повседневных вещах дипломатических сообщений. Лейтмотивом этих докладов являлось то, что американская внешняя политика отныне будет нацелена на анализ национального интереса и что Америка будет заниматься скорее делами политического характера, чем толкованием правовых принципов. В первом ежегодном докладе президента по вопросам внешней политики, представленном 18 февраля 1970 года, высказывалась эта точка зрения:
«Нашей целью в первую очередь является подкрепление наших интересов в долгосрочном плане при помощи здравой внешней политики. Чем больше эта политика опирается на реалистическую оценку наших и чужих интересов, тем более эффективной может быть наша роль в мире. Мы не связаны с миром потому, что у нас есть обязательства; у нас есть обязательства именно потому, что мы связаны с миром. Скорее наши интересы должны формировать наши обязательства, чем наоборот»