Независимо от риторики времен кампании 1976 года, у администраций Никсона, Форда и Рейгана не было существенных концептуальных различий в трактовке международной ситуации. Все три администрации были преисполнены решимости противодействовать советскому геополитическому наступлению и считали, что история на стороне демократических стран. Существовала, однако, огромная разница в их тактике и в том виде, в каком каждая из этих администраций объясняла проводимую ею политику американскому народу.
Потрясенный расколом в обществе из-за войны во Вьетнаме, Никсон полагал, что предварительная демонстрация серьезности намерений на пути к достижению мира является обязательным условием твердости американской позиции в любых последующих конфронтациях, связанных с любой новой советской экспансией. Стоя во главе страны, уставшей отступать, Рейган оправдывал сопротивление советскому экспансионизму в настойчивом конфронтационном стиле. Подобно Вудро Вильсону, Рейган понимал, что американский народ, промаршировавший всю свою историю под барабанный бой собственной исключительности, обретет искомое вдохновение в исторических идеалах, а не в геополитическом анализе. В этом смысле Никсон был для Рейгана тем же, чем Теодор Рузвельт был для Вудро Вильсона. Как и Рузвельт, Никсон намного лучше понимал работу и действие международных отношений; как и Вильсон, Рейган гораздо увереннее улавливал функционирование американской души.
Риторические утверждения Рейгана относительно уникальности моральных качеств Америки отражали уже многократно сказанное почти каждым президентом по тому или иному поводу в этом столетии. Зато конкретную рейгановскую трактовку сущности американской исключительности можно было бы считать уникальной из-за буквальности ее трактовки как направляющей силы в проведении повседневной внешней политики. В то время как предшественники Рейгана задействовали американские принципы в качестве подкрепления какой-либо конкретной инициативы — скажем, Лиги Наций или «плана Маршалла», — Рейган брал на вооружение эти принципы в повседневной борьбе против коммунизма, как, например, в речи перед Американским легионом 22 февраля 1983 года:
«Путем сочетания вечных истин и ценностей, которыми всегда дорожили американцы, с реалиями современного мира мы выковали начало нового фундаментального направления в американской внешней политике — политике, основанной на безоговорочной защите наших собственных бесценных свободных институтов…»[1040]
Рейган отвергал «комплекс вины», отождествляемый им с администрацией Картера, и гордо защищал прошлое Америки как «величайшей силы, действующей сегодня на благо мира во всем мире»[1041]. На своей первой же пресс-конференции он заклеймил Советский Союз как империю вне закона, готовую «совершить любое преступление, солгать, смошенничать», чтобы добиться своих целей[1042]. Эти слова предшествовали его сравнению 1983 года, когда он называет Советский Союз «империей зла», то есть он бросил прямой моральный вызов, от которого предпочитали уходить все предшественники президента. Рейган пренебрег общепринятой дипломатической мудростью и пошел на сознательное упрощение сущности американских ценностей, взяв на себя миссию убедить американский народ в том, что идеологический конфликт между Востоком и Западом значим и реален и что в борьбе на международной арене речь идет о том, кто будет победителем, а кто побежденным, а не о выдержке и дипломатии.
Риторика первого срока пребывания Рейгана на посту президента означала официальное окончание периода разрядки. Целью Америки уже было не ослабление напряженности, а крестовый поход и обращение противника в свою веру. Рейган был избран на волне обещаний воинствующего антикоммунизма, и он остался верен этому до конца. Оказавшись в счастливом положении взаимодействия с Советским Союзом, падение которого все более ускорялось, он отверг упор Никсона на национальный интерес как на нечто имеющее слишком относительный характер и отказался от сдержанности Картера как имеющее слишком пораженческий характер. Вместо этого Рейган выступил с апокалиптическим ви́дением конфликта, становящегося более терпимым вследствие исторической неизбежности его итога. В речи на Королевской галерее Палаты лордов в Лондоне в июне 1982 года он так описывал свое ви́дение Советского Союза:
«В ироническом смысле Карл Маркс был прав. Мы сегодня являемся свидетелями гигантского революционного кризиса, кризиса, при котором требования экономического порядка находятся в прямом противоречии с требованиями политического порядка. Однако кризис этот происходит не на свободном, немарксистском Западе, а в обители марксизма-ленинизма, в Советском Союзе…
Сверхцентрализованная, имеющая слабые стимулы или вовсе ими не обладающая, советская система направляет самые ценные свои ресурсы на изготовление орудий разрушения. Постоянное падение показателей экономического роста вкупе с ростом военного производства накладывает тяжкое бремя на советский народ.
То, что мы видим, представляет собой политическую надстройку, более не соответствующую экономическому базису, общество, в котором производительные силы сдерживаются политическими силами»[1043].
Когда Никсон и я говорили нечто подобное десять лет назад, это лишь усиливало критику разрядки со стороны консерваторов. Консерваторы не доверяли ссылкам на историческую эволюцию в служении делу разрядки, так как они опасались, что переговоры с коммунистами приведут к моральному разоружению. Но они сочли концепцию неизбежности победы привлекательной в качестве инструмента конфронтации.
Рейган полагал, что отношения с Советским Союзом улучшатся, если бы он смог заставить его разделить с Америкой страх перед ядерным Армагеддоном. Он был преисполнен решимости заставить Кремль понять весь риск продолжающегося экспансионизма. Десятилетием ранее подобная риторика была бы чревата выходом из-под контроля внутриамериканского движения гражданского неповиновения и могла бы привести к конфронтации с все еще уверенным в себе Советским Союзом; десятилетием позднее она бы воспринималась как безнадежно устаревшая. В обстановке 1980-х годов его риторика закладывала фундамент беспрецедентного диалога между Востоком и Западом.
Безусловно, рейгановская риторика попала под обстрел тех, кто веровал в установившуюся ортодоксию. Автор, скрывающийся под именем «ТРБ» в «Нью рипаблик», 11 апреля 1983 года был взбешен оценкой Рейганом Советского Союза как «империи зла», назвав ее «примитивной прозой и апокалиптическим символизмом»[1044]. Слово «примитивный» присутствовало также в реакции Энтони Льюиса в «Нью-Йорк таймс» от 10 марта 1983 года[1045]. В 1981 году уважаемый гарвардский профессор Стэнли Хоффман осудил воинственный стиль Рейгана как «диктаторские замашки», «неонационализм» и как форму «фундаменталистской реакции», которые мало что могут дать миру со всеми его сложностями, в котором, как говорят, экономическая слабость Америки не менее серьезна, чем слабость Советского Союза[1046].
Как оказалось, рейгановская риторика не помешала, вопреки предсказаниям критиков, крупномасштабным переговорам. Напротив, во время второго срока пребывания Рейгана на посту президента развернулся диалог между Востоком и Западом, невиданный по масштабу и интенсивности с никсоновского периода разрядки. На этот раз, однако, переговоры поддерживались общественностью и приветствовались консерваторами.
Если подход Рейгана к идеологическому конфликту представлял собой упрощенную версию вильсонианства, то его концепция решения этой борьбы в равной степени уходила корнями в американский утопизм. Хотя вопрос преподносился как схватка между добром и злом, Рейган был далек от утверждения о том, что конфликт следует довести до войны до победного конца. Скорее — в типично американской манере — он был убежден в том, что коммунистическая непримиримость в большей степени базируется на невежестве, чем на врожденной злой воле, скорее на недопонимании, чем на преднамеренной враждебности. Отсюда, с точки зрения Рейгана, конфликт, по всей вероятности, должен был бы закончиться обращением оппонента на путь истинный. В 1981 году, во время выздоровления после покушения, Рейган направил Леониду Брежневу написанное от руки письмо, в котором он попытался развеять советскую подозрительность по отношению к Соединенным Штатам, — как будто 75 лет господства коммунистической идеологии могут быть устранены личным призывом. Это было, буквально дословно, такое же заверение, какое Трумэн передал Сталину в конце Второй мировой войны (см. семнадцатую главу):
«Часто подразумевается… что мы имеем империалистические планы, которые угрожают безопасности Вашей страны и вновь образуемых государств. Для этого обвинения нет никаких оснований. Более того, имеется достаточно подтверждений, что Соединенные Штаты не пытались занять доминирующие позиции в мире даже тогда, когда могли сделать это без какого-либо риска для себя. …Позвольте сказать, что нет абсолютно никакого основания для того, чтобы обвинять Соединенные Штаты в империализме или попытках навязать свою волю другим странам путем применения силы…
Г-н Президент, не следует ли нам обратить внимание на устранение препятствий, мешающих осуществлению нашими народами, которые представляете Вы и которые представляю я, самых сокровенных устремлений?»[1047]
Как совместить примирительный тон письма Рейгана и оценку автора относительно того, что он обладает каким-то особым доверием у получателя, с заявлением Рейгана, сделанным всего лишь несколькими неделями ранее по поводу того, что советские руководители способны на любое преступление? Рейган не ощущал необходимости объяснять столь очевидное несоответствие, возможно, потому, что глубоко верил в истинность