В этом смысле Рейкьявик приблизил создание советско-американского совместного господства, чего так долго опасались союзники и нейтральные страны. Если другие ядерные державы откажутся действовать в унисон с советско-американской договоренностью, они подвергнутся общественному позору, нажиму со стороны сверхдержав или окажутся в изоляции; если они согласятся, то получится, что на деле Великобритания, Франция и Китай будут принуждены Соединенными Штатами и Советским Союзом отказаться от независимого ядерного сдерживания, то есть от того, что находящиеся у власти правительства Тэтчер и Миттерана и китайские руководители даже отдаленно не были готовы делать.
Рейкьявикская сделка сорвалась в последний момент по двум причинам. На столь раннем этапе своего правления Горбачев просто переоценил имеющиеся у него на руках карты. Он попытался объединить уничтожение стратегических ракет с запретом на испытания СОИ в течение десятилетнего периода, однако неверно оценил как своего собеседника, так и собственную позицию на переговорах. Умный тактик на месте Горбачева предложил бы опубликовать информацию о достигнутом — а именно о ликвидации ракетных сил — и передать вопрос об испытании систем СОИ на переговоры в Женеве по вопросам контроля над вооружениями. Это заморозило бы то, что было уже согласовано, и породило бы крупный кризис как внутри Североатлантического альянса, так и в американско-китайских отношениях. Пытаясь добиться большего, Горбачев столкнулся с обещанием, данным Рейганом еще до начала встречи, — не использовать СОИ как предмет торга на переговорах. Когда настойчивость Горбачева еще более возросла, Рейган ответил на это так, как никогда бы не посоветовал специалист в области внешней политики: он просто встал и вышел. Через много лет, когда я спросил у одного из ведущих советников Горбачева, присутствовавшего на переговорах в Рейкьявике, почему Советы не согласились на то, что уже было принято Соединенными Штатами, тот ответил: «Мы предусмотрели все, за исключением того, что Рейган сможет покинуть переговоры».
Вскоре после этого Джордж Шульц произнес глубокомысленную речь, показывающую, почему представления Рейгана относительно ликвидации ядерного оружия на деле отвечали интересам Запада[1073]. Однако язык этой речи, искусно сформулированной в поддержку «менее ядерного мира», демонстрировал, что Государственный департамент — болезненно переживающий опасения союзников — еще не встал на точку зрения Рейгана относительно полного устранения ядерного оружия.
После Рейкьявика администрация Рейгана занялась той частью повестки дня рейкьявикской встречи, которая была непосредственно реализуема: 50-процентным сокращением стратегических сил, то есть тем, что предусматривалось первой стадией всеобъемлющей договоренности, касающейся запрещения всех видов ракет. Было достигнуто соглашение об уничтожении американских и советских баллистических ракет промежуточной и средней дальности в Европе. Поскольку это соглашение не касалось ракетных сил Великобритании и Франции, межсоюзнические споры 25-летней давности вновь не возникли. Но в силу тех же обстоятельств начался процесс превращения территории Германии в безъядерную и, соответственно, ее потенциального отсоединения от Североатлантического альянса. Германия выиграла бы от неминуемого превращения в безъядерную страну, только приняв политику нанесения первого ядерного удара, что шло целиком и полностью вразрез со стратегией НАТО и развертываниями ракет американцами. Если бы холодная война продолжалась, то в результате этого Федеративная Республика стала бы следовать более национально ориентированной и менее союзнической внешней политике, из-за чего британский премьер-министр Тэтчер была столь обеспокоена возникшими тенденциями на переговорах по контролю над вооружениями.
Рейган превратил то, что прежде было бегом на марафонскую дистанцию, в спринт. Его конфронтационный стиль, граничащий с рискованной дипломатией, возможно, сработал бы в самом начале холодной войны, когда еще не закрепились обе сферы интересов, и сразу же после смерти Сталина. Именно на такой дипломатии настаивал, в сущности, Черчилль, когда вернулся на свой пост в 1951 году. Как только раздел Европы был заморожен и до тех пор, пока Советский Союз по-прежнему чувствовал себя уверенно, попытка силой навязать урегулирование почти наверняка вызвала бы крупномасштабное столкновение и напряженность в Североатлантическом альянсе, большинство членов которого не желали ненужных трений. В 1980-е годы советская стагнация вновь дала возможность для ведения наступательной стратегии. Распознал ли Рейган степень дезинтеграции волевого настроя Советов или его своеволие наложилось на благоприятные обстоятельства?
В конце концов неважно, действовал ли Рейган инстинктивно или в результате анализа. Холодная война уже не продолжалась, по крайней мере частично, из-за давления со стороны администрации Рейгана на советскую систему. К концу пребывания Рейгана на посту президента повестка дня переговоров между Востоком и Западом вернулась к временам разрядки. Вновь контроль над вооружениями стал центральной темой переговоров между Востоком и Западом, хотя и с большим упором на сокращение вооружений и большей готовностью к устранению целых классов вооружений. Что касается региональных конфликтов, то тут Советский Союз выступал в роли обороняющейся стороны и утратил в значительной степени свои способности по провоцированию беспорядков. В условиях уменьшения степени озабоченности вопросами безопасности по обеим сторонам Атлантики стал расти национализм, даже притом что по-прежнему провозглашалось единство союзников. Америка во все большей и большей степени стала полагаться на оружие, размещенное на собственной территории или имеющее морское базирование, в то время как Европа расширяла проработку политических вариантов в отношении Востока. В итоге эти негативные тенденции были вытеснены в связи с крахом коммунизма.
Радикальнее всего переменилось то, как политические взаимоотношения между Востоком и Западом стали представляться американской общественности. Рейган инстинктивно накладывал друг на друга идеологический крестовый поход и утопическое стремление к всеобщему миру, прокладывая между ними жесткую геостратегическую политику периода холодной войны, что одновременно импонировало двум основным направлениям американской общественной мысли в области международных дел — миссионерскому и изоляционистскому, теологическому и психиатрическому.
На деле Рейган был ближе к классическим схемам американского мышления, чем Никсон. Никсон никогда бы не использовал выражение «империя зла» по отношению к Советскому Союзу, но он также никогда бы не предложил полного отказа от всего ядерного оружия или не ожидал бы, что холодная война может кончиться путем великого личного примирения с советскими руководителями за одну встречу в верхах. Идеологические устремления Рейгана служили ему защитой, когда он позволял себе полупацифистские высказывания, за которые поносили бы либерального президента. А его приверженность делу улучшения отношений между Востоком и Западом, особенно во время второго его срока, наряду с достигнутыми им успехами ослабила остроту его воинственной риторики. Нет уверенности в том, что Рейган смог бы выдержать такое трудное положение и далее до бесконечности, если бы Советский Союз продолжал оставаться крупномасштабным соперником. Но второй срок пребывания Рейгана на посту президента совпал с началом распада коммунистической системы — процессом, ускоряемым политикой его администрации.
Михаил Горбачев, седьмой руководитель СССР по прямой линии от Ленина, вырос в Советском Союзе, когда тот обладал беспрецедентной мощью и престижем. И тем не менее именно ему было суждено председательствовать при кончине империи, построенной на крови и сокровищах. Когда Горбачев пришел к власти в 1985 году, он был руководителем ядерной сверхдержавы, находящейся в состоянии экономического и социального упадка. Когда его свергли в 1991 году, советская армия оказала поддержку его сопернику Борису Ельцину, КПСС была объявлена вне закона, а империя, собираемая на крови всеми русскими правителями, начиная с Петра Великого, развалилась.
Этот крах показался бы фантастикой в марте 1985 года, когда Горбачев был назначен на должность генерального секретаря. Как это происходило при приходе к власти любого из его предшественников, Горбачев вселял как страх, так и надежду. Страх — как лидер сверхдержавы, кажущейся более всего зловещей за свой стиль покрытого тайной правления, и надежду на то, что новый генеральный секретарь ознаменует долгожданный поворот к миру. Каждое слово Горбачева анализировалось в поисках признака ослабления напряженности; в эмоциональном плане демократические страны были вполне готовы открыть в Горбачеве зарю новой эры, точно так же они вели себя со всеми его предшественниками после смерти Сталина.
Но на этот раз вера демократических стран не была всего лишь благим пожеланием. Горбачев принадлежал к иному поколению, чем те советские руководители, чей дух был сломлен Сталиным. У него не было «тяжелой руки» прежних представителей «номенклатуры». Очень умный и обходительный, он походил на несколько абстрактные фигуры из русских романов XIX века — и космополитичный, и провинциальный, умный и все-таки несколько несобранный; проницательный, но лишенный понимания сути стоящего перед ним выбора.
Внешний мир вздохнул с видимым облегчением. Наконец-то как будто бы наступил долгожданный и до того почти неуловимый момент советской идеологической трансформации. До самого конца 1991 года Горбачева считали в Вашингтоне незаменимым партнером в строительстве нового мирового порядка — до такой степени, что президент Буш выбрал украинский парламент, как невероятно это ни выглядело, подходящим для себя местом, чтобы именно с этой трибуны расхваливать достоинства этого советского руководителя и заявить о важности сохранения единого Советского Союза. Сохранение Горбачева у власти превратилось в основную цель западных политиков, убежденных в том, что с любым другим будет гораздо труднее иметь дело. Во время странного, явно антигорбачевского путча в августе 1991 года все руководители демократических стран сплотились на стороне «законности» в поддержку коммунистической Конституции, поставившей Горбачева у власти.