Но высокая политика не делает скидок на слабость — даже если сама жертва не является главной причиной. Таинственность Горбачева достигла предела, когда он выступил в роли умиротворяющего лидера идеологически враждебного, вооруженного ядерным оружием Советского Союза. Но когда политика Горбачева стала скорее отражением растерянности, чем конкретно поставленной цели, положение его пошатнулось. Через пять месяцев после провалившегося коммунистического путча он вынужден был уйти и уступить Ельцину посредством процедуры столь же «незаконной», как и та, что вызвала гнев Запада пять месяцев назад. На этот раз демократические страны быстро пошли на выручку Ельцину, приводя в поддержку своих действий практически те же доводы, которыми пользовались некоторое время назад применительно к Горбачеву. Игнорируемый внешним миром, который только что приветствовал его, Горбачев вошел в отстойник для потерпевших крушение государственных деятелей, преследовавших цели, находящиеся за пределами их возможностей.
Фактически же Горбачев осуществил одну из самых значительных революций своего времени. Он разрушил КПСС, специально созданную для захвата и удержания власти и на деле контролировавшую все аспекты советской жизни. После своего ухода Горбачев оставил за собой разбитые осколки империи, с таким трудом собиравшейся веками. Организовавшиеся как независимые государства, но все еще опасавшиеся ностальгии России по прежней империи, они превратились в новые очаги нестабильности, которым угрожали одновременно их прежние имперские хозяева и остатки различных некоренных этнических групп — часто именно русских, — возникших здесь за века русского господства. Ни один из этих результатов не был даже отдаленно тем, что планировал сделать Горбачев. Он хотел добиться своими действиями модернизации, а не свободы; он попытался приспособить КПСС к окружающему миру; а вместо этого оказалось, что он возвестил крах той самой системы, которая его сформировала и которой он был обязан своим возвышением.
Обвиняемый собственным народом за масштабы обрушившихся несчастий, когда он пребывал у власти, забытый демократическими странами, оказавшимися в неловком положении из-за его неспособности удержать власть, Горбачев не заслуживает ни экзальтированных восторгов, ни бесчестья, попеременно бывших его уделом, поскольку он унаследовал поистине трудный и, возможно, непреодолимый комплекс проблем. Когда Горбачев пришел к власти, размеры постигшей Советский Союз катастрофы уже становились очевидными. 40 лет холодной войны сформировали свободно объединившуюся коалицию почти всех промышленно развитых стран против Советского Союза. Первоначальный его союзник Китай, в силу целого ряда практических соображений, перешел в противоположный лагерь. Единственными союзниками Советского Союза оказались его восточноевропейские сателлиты, удерживаемые в зоне советского влияния угрозой применения силы, являвшейся сущностью «доктрины Брежнева», что вело к утечке советских ресурсов, а не к их приращению. Советские авантюры в «третьем мире» оказались как дорогостоящими, так и не давшими ожидаемого результата. В Афганистане Советский Союз подвергся множеству тех же испытаний, которые выпали на долю Америки во Вьетнаме, основное различие заключалось в том, что на этот раз дело происходило у самых границ широко раскинувшейся империи, а не на каких-то дальних заставах. От Анголы до Никарагуа возрождающаяся Америка превращала советский экспансионизм в дорогостоящие тупики или дискредитирующие страну неудачи, в то время как наращивание Америкой своих стратегических возможностей, особенно СОИ, бросало технологический вызов, с которым застойная и перенапряженная советская экономика перестала справляться. В тот момент, когда Запад начинал суперкомпьютерно-микрочиповую революцию, новый советский лидер наблюдал за тем, как его страна сползала в яму технологической недоразвитости.
Несмотря на свое фиаско в итоге, Горбачев заслуживает уважения за готовность противостоять вставшим перед Советским Союзом дилеммам. Вначале он, казалось, верил в то, что сможет придать новую жизнь обществу, проведя чистку в рядах коммунистической партии и дополнив централизованное планирование отдельными элементами рыночной экономики. Хотя Горбачев и понятия не имел о масштабах того, что берет на себя внутри страны, он совершенно ясно представлял себе, что ему необходим период международного спокойствия для реализации начатого. В этом плане выводы Горбачева не слишком отличались от тех, которые сделали его предшественники послесталинской поры. Но если Хрущев в 1950-е годы по-прежнему был убежден в том, что советская экономика вскоре обгонит капиталистическую, Горбачев в 1980-е уяснил себе, что Советскому Союзу понадобится очень долгий срок, чтобы достичь такого уровня промышленного производства, который хотя бы в самой отдаленной перспективе мог бы считаться сопоставимым с капиталистическим миром.
Чтобы обеспечить себе передышку, Горбачев занялся коренной переоценкой советской внешней политики. На XXVII съезде партии в 1986 году марксистско-ленинская идеология была почти полностью выброшена за борт. Предыдущие периоды мирного сосуществования оправдывались как временные передышки, необходимые для приспособления к соответствующему балансу сил в условиях продолжения классовой борьбы. Горбачев был первым советским руководителем, полностью отвергнувшим понятие классовой борьбы и провозгласившим мирное сосуществование самоцелью. Хотя Горбачев продолжал утверждать наличие идеологических различий между Востоком и Западом, он настаивал на том, что они отходят на задний план перед важностью международного сотрудничества. Более того, сосуществование воспринималось не так, как ранее, — то есть как интерлюдия перед очередной конфронтацией, — но как постоянный компонент отношений между коммунистическим и капиталистическим мирами. Оно оправдывалось уже не как необходимая стадия на пути к потенциальной победе коммунизма, но как вклад в дело благополучия всего человечества.
В своей книге «Перестройка» — что означает «реформа» — Горбачев так описывает новый подход:
«Различия, конечно, будут оставаться. Но что же, нам стреляться из-за них? Не правильнее ли будет перешагнуть через то, что нас разделяет, ради общечеловеческих интересов, ради жизни на Земле? Мы свой выбор сделали, утверждая новое политическое мышление и обязывающими заявлениями, и конкретными действиями и поступками.
Народы устали от напряженности, от конфронтации. Им импонируют поиски более безопасного и надежного мира. Мира, в котором каждый сохранял бы свои философские, политические, идеологические взгляды, свой образ жизни»[1074].
Горбачев уже говорил нечто подобное за два года до этого на пресс-конференции после первой встречи с Рейганом в 1985 году:
«Для нынешней международной ситуации характерна очень важная особенность, которую и мы, и Соединенные Штаты Америки должны учитывать в своей внешней политике. Я имею в виду вот что. В нынешних условиях речь уже идет не только о противостоянии двух общественных систем, но и о выборе между выживанием и взаимным уничтожением»[1075].
Разумеется, ветераны холодной войны испытывали затруднения, пытаясь определить, насколько глубже был подход Горбачева, чем в предыдущие периоды сосуществования. В начале 1987 года у меня была встреча с Анатолием Добрыниным, тогдашним главой международного отдела Центрального комитета (что более или менее эквивалентно должности советника Белого дома по национальной безопасности), в просторном здании Центрального комитета в Москве. Добрынин позволил себе столько пренебрежительных замечаний в адрес афганского правительства, поддерживаемого Москвой, что я задал ему вопрос, действует ли до сих пор доктрина Брежнева. Добрынин парировал мой вопрос так: «А отчего вы думаете, что кабульское правительство коммунистическое?»
Когда я доложил в Вашингтоне, что подобное замечание, казалось бы, подразумевает готовность Советов выбросить за борт афганских марионеток Кремля, общей реакцией на это было мнение о том, что Добрынин оказался-де во власти чувств, желая сделать приятное старому другу, — качество, которого я совершенно не замечал на протяжении почти 10 лет нашего знакомства с советским концом «секретного канала». Тем не менее их скептицизм был оправдан, потому что смена Горбачевым внешнеполитических доктрин не сразу сказалась на текущей политике. Не вникая в суть новой доктрины, советские лидеры описывали ее как способ «избавить Запад от образа врага» и тем самым ослабить единство стран Запада. Самопровозглашенное «новое мышление», которое Горбачев объявил в ноябре 1987 года, «начало пробивать дорогу в мировые дела, разрушая стереотипы антисоветизма и подозрительности к нашим инициативам и действиям»[1076]. Советская тактика на переговорах по контролю над вооружениями казалась перепевом тактики времен первых лет пребывания Никсона на посту президента — делалась тотальная попытка подорвать системы обороны, но при этом сохранялась подспудная наступательная угроза.
Управление великой державой напоминает вождение супертанкера, весящего сотни тысяч тонн и имеющего радиус поворота, превышающий десятки километров. Ее руководители должны уравновешивать воздействие, которое они стремятся оказать на окружающий мир, и моральный уровень собственной бюрократии. Главы правительств обладают формальной прерогативой устанавливать направления политики; но так или иначе, а трактовка того, что имели в виду руководители, ложится на правительственную бюрократию. А у глав правительств никогда не бывает ни времени, ни штата, чтобы следить за повседневным претворением в жизнь их директив и замечать все исполнительские нюансы. По иронии судьбы, чем сложнее и шире бюрократический аппарат, тем вернее всего именно так все и происходит. Даже в правительствах менее жестких, чем советская система, перемены в области политики часто совершаются со скоростью ползущего