[269]. Обрадованный русский посол докладывал о «совершенно новом французском подходе», заключающемся в том, что «территориальные захваты Австрии отрицательно влияют на общий баланс в Европе и, следовательно, на интересы Франции»[270]. В том же году заместитель британского министра иностранных дел сэр Артур Никольсон писал британскому послу в Санкт-Петербурге: «Не знаю, как долго мы еще будем в состоянии следовать нашей нынешней политике лавирования и избегать выбора той или иной определенной линии. Меня преследует тот же страх, что и вас — вдруг Россия устанет от нас и сторгуется с Германией»[271].
Не желая, чтобы его кто-нибудь переплюнул в безрассудстве, кайзер в 1913 году пообещал Австрии, что в случае возникновения следующего кризиса Германия, если понадобится, вступит в войну вслед за ней. 7 июля 1914 года германский канцлер объяснил политику, которая менее чем через четыре недели привела к настоящей войне: «Если мы заставим их [австрийцев] идти дальше, то они заявят, что это мы их подтолкнули; если мы станем их разубеждать, тогда это будет вопросом о том, что мы их бросили в тяжком положении. Тогда они обратятся к западным державам, чьи объятия всегда раскрыты, а мы потеряем нашего последнего союзника, каким бы он ни был»[272]. Конкретная выгода, которую Австрия смогла бы извлечь из альянса с Тройственным согласием, так и не была четко определена. Да и Австрия вряд ли вступила бы в одну группировку с Россией, старавшейся подорвать положение Австрии на Балканах. С исторической точки зрения союзы заключались для усиления положения той или иной страны на случай войны; по мере приближения Первой мировой войны основным мотивом вступления в войну было стремление укрепить союзы.
Руководители всех крупных стран просто не сумели ухватить сути находящейся в их распоряжении технологии или смысла союзов, лихорадочно ими создаваемых. Они, похоже, забыли об огромных потерях, которые принесла недавняя гражданская война в Америке, и рассчитывали на краткий и окончательный конфликт. Им не приходило в голову, что неспособность придать своим альянсам разумные политические цели может привести к разрушению той цивилизации, какой они ее знали. Каждый из союзов ставил на карту слишком многое, чтобы позволить вступить в действие традиционной дипломатии «Европейского концерта». Вместо этого великие державы сумели создать дипломатическую машину Судного дня, хотя они и не ведали, что сотворили.
Глава 8В водовороте событий. Военная машина Судного дня
Удивительным аспектом начала Первой мировой войны является вовсе не то, что кризис, меньший по значимости, чем множество уже преодоленных, вызвал в итоге глобальную катастрофу, а то, что для этого понадобилось так много времени. К 1914 году конфронтация между Германией и Австро-Венгрией, с одной стороны, и Антантой, с другой, стала до чрезвычайности серьезной. Государственные деятели всех ведущих стран внесли свой вклад в создание дипломатического механизма Судного суда, делавшего постепенно каждый последующий кризис более трудноразрешимым, чем предыдущий. А их военное руководство в значительной степени усугубило опасность посредством разработки таких стратегических планов, которые сокращали время для принятия решения. Поскольку военные планы зависели от скорости их осуществления, а дипломатическая машина была настроена на традиционный неторопливый ход, становилось невозможным разрешить кризис из-за дефицита времени. Дело усугублялось еще и тем, что авторы военных планов не объясняли своим политическим коллегам должным образом их смысловой подтекст.
Военное планирование, в сущности, стало автономным. Первый шаг в этом направлении был сделан в ходе переговоров о заключении франко-русского военного союза в 1892 году. Вплоть до того времени на переговорах о союзе речь шла о «казус белли», иными словами, уточнялось, какие конкретные действия противника должны обязать союзника вступить в войну. И почти всякий раз попытка определения «казус белли» упиралась в то, кого же следовало рассматривать в качестве зачинщика схватки.
В мае 1892 года ведший переговоры от имени России генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев направил письмо министру иностранных дел Гирсу с объяснениями, почему традиционный способ определения формального повода для объявления войны, или «казус белли», неприемлем в век современных технологий. Обручев настаивал: более важно то, кто первым объявил мобилизацию, а не то, кто сделал первый выстрел. «Приступ к мобилизации не может уже ныне считаться как бы мирным еще действием, это самый решительный акт войны»[273].
Сторона, проявляющая медлительность при мобилизации, может лишиться всех преимуществ наличия союза и дать возможность противнику нанести поражение каждому из своих союзников по очереди. Необходимость одновременной мобилизации для всех членов одного альянса прочно засела в умах европейских лидеров, что превратилась в основной принцип торжественных дипломатических взаимодействий. Целью союзов теперь уже была не гарантия поддержки после начала войны, а гарантия того, что каждый из союзников проведет мобилизацию как можно скорее и, как ожидалось, раньше любого из противников. И когда таким образом сформированные союзы начинали противостоять друг другу, угрозы, опирающиеся на мобилизацию, уже были необратимы, потому что остановить мобилизацию на полпути еще гибельнее, чем вовсе ее не начинать. Если одна из сторон остановилась, в то время как вторая продолжила начатое, то для первой неблагоприятные факторы с каждым днем будут нарастать. Если же обе стороны попытаются остановиться одновременно, то сделать это будет очень трудно ввиду технических проблем, из-за чего мобилизация почти наверняка завершится еще до того, как дипломаты сумеют договориться о способах ее прекращения.
Эта процедура Судного дня эффективно вывела «казус белли» из-под какого бы то ни было политического контроля. Каждый кризис имел встроенный усилитель войны — решение об объявлении мобилизации, — и каждая война, несомненно, должна была стать мировой.
И совсем не осуждавший перспективу включения автоматического усилителя Обручев с энтузиазмом его приветствовал. Меньше всего он уповал на локальные конфликты. Поскольку, если бы Германия оставалась в стороне во время войны между Россией и Австрией, она бы попросту возникла позднее и уже была бы в состоянии диктовать условия мира. Согласно фантазиям Обручева, именно это и совершил Бисмарк на Берлинском конгрессе:
«Меньше всего наша дипломатия может рассчитывать на изолированный конфликт, к примеру, с Германией, или Австрией, или Турцией по отдельности. Берлинский конгресс явился достаточным для нас уроком, и он научил нас, кого нам следует считать своим самым опасным противником, — того, кто напрямую сражается с нами, или того, кто выжидает нашего ослабления, чтобы затем диктовать условия мира?..»[274]
По словам Обручева, именно в интересах России было сделать так, чтобы каждая война становилась всеобщей. Польза для России от правильно организованного союза с Францией заключалась бы в том, чтобы не допустить возможность локальной войны:
«При возникновении каждой европейской войны у дипломатов всегда возникает огромное искушение локализовать конфликт и, насколько возможно, ограничить его последствия. Но при нынешнем состоянии вооружений и степени возбуждения в континентальной Европе Россия должна рассматривать любую подобную локализацию войны с особенным скептицизмом, поскольку это может безмерно усилить возможности не только наших противников, которые еще колеблются и не выступают открыто, но и нерешительных союзников»[275].
Иными словами, оборонительная война с ограниченными целями противоречила национальному интересу России. Любая война должна быть всеобщей, и составители военных планов не должны предоставлять политическим лидерам иного выбора:
«Как только мы окажемся втянутыми в войну, мы должны будем вести ее всеми нашими силами и против обоих наших соседей, и никак иначе. Перед лицом готовности всех вооруженных народов воевать, никакой другой войны нельзя предвидеть, кроме как войны самого решительного свойства — войны, которая определит на продолжительный срок политическое положение европейских держав и особенно России и Германии»[276].
Сколь бы тривиальной ни была ее причина, война обязана быть всеобщей; и если ее прелюдия затрагивала только одного соседа, Россия должна была бы проследить за тем, чтобы оказался втянут и другой. Как бы гротескно это ни выглядело, российский генеральный штаб предпочитал сражаться с Германией и Австро-Венгрией одновременно, а не по отдельности. Военная конвенция, воплотившая в себе идеи Обручева, была подписана 4 января 1894 года. Франция и Россия договорились провести одновременную мобилизацию, если мобилизацию предпримет любой из членов Тройственного союза вообще по любой причине. Машина Судного дня была готова. К примеру, стоит Италии, союзнику Германии, провести мобилизацию против Франции по поводу Савойи, Россия обязана будет осуществить мобилизацию против Германии; если Австрия объявит мобилизацию в связи с Сербией, Франции теперь придется провести мобилизацию против Германии. Учитывая, что было совершенно очевидно, что в какой-то момент любая страна может провести мобилизацию по той или иной причине, всеобщая война становилась лишь делом времени, так как достаточно было одной мобилизации, проведенной одной крупной державой, чтобы дать старт машине Судного дня для всех них.