какими-либо условиями, предложенными ей после поражения.
У Франции было три стратегических выбора: попытаться сформировать антигерманскую коалицию, изыскать возможности расчленения Германии или попытаться умиротворить Германию. Все попытки сформировать союзы провалились, поскольку Великобритания и Соединенные Штаты ответили отказом, а Россия более не была составной частью европейского равновесия. Разделению Германии противодействовали те же страны, что отвергали союз, но на чью поддержку в экстренных ситуациях Франция, тем не менее, вынуждена была рассчитывать. А для умиротворения Германии было еще или слишком поздно, или слишком рано — слишком поздно потому, что умиротворение было несовместимо с Версальским договором, а слишком рано потому, что французское общественное мнение было еще к этому не готово.
Как это ни парадоксально, но и уязвимость Франции, и стратегическое преимущество Германии были усилены именно благодаря Версальскому договору, несмотря на его статьи, предусматривающие меры наказания. Перед войной у Германии были сильные соседи, как на востоке, так и на западе. Она не могла осуществлять экспансию ни в одном из направлений, не натолкнувшись на сопротивление крупного государства — Франции, Австро-Венгерской империи или России. Но после заключения Версальского договора на востоке у Германии больше не было противовеса. С учетом ослабления Франции, исчезновения Австро-Венгерской империи и временного отхода России на задний план не было ни малейшей возможности реконструировать старый баланс сил, особенно с учетом того, что англосаксонские страны отказались гарантировать версальское урегулирование.
Еще в 1916 году лорд Бальфур, тогдашний британский министр иностранных дел, предвидел, по крайней мере, часть опасности, которая маячила перед Европой, когда он предупреждал, что существование независимой Польши сделает Францию беззащитной в следующей войне. По его словам, если бы «Польша стала независимым королевством, превратившись в буферное государство между Россией и Германией, то в будущей войне Франция оказалась бы предоставленной на милость Германии по той причине, что Россия не смогла бы прийти ей на помощь, не нарушив нейтралитета Польши»[331] — точная дилемма 1939 года. Чтобы сдерживать Германию, Франции требовался союзник на востоке, который мог бы принудить Германию вести войну на два фронта. Россия была единственной страной, достаточно сильной для выполнения такой роли. Но в условиях, когда Польша разделяла Германию и Россию, Россия могла оказывать нажим на Германию, только нарушая неприкосновенность Польши. А сама Польша была слишком слаба, чтобы взять на себя роль России. Версальский договор фактически предоставлял стимул для России и Германии разделить Польшу, что в точности они и сделали 20 лет спустя.
В отсутствие великой державы на востоке, которая могла бы сыграть роль союзника, Франция поспешила усилить вновь образованные государства, чтобы создать иллюзию противостояния Германии на двух фронтах. Она поддерживала новые восточноевропейские государства в их желании урвать дополнительные территории от Германии или от того, что осталось от Венгрии. Несомненно, у новых государств был стимул поддерживать у Франции иллюзии по поводу того, что они смогли бы послужить противовесом Германии. И, тем не менее, эти новорожденные государства никак не были способны принять на себя роль, которую до того времени играли Австрия и Россия. Раздираемые внутренними конфликтами и взаимным соперничеством, они были слишком слабы. А на востоке маячила восстанавливающаяся Россия, бурлящая по поводу своих собственных территориальных потерь. Восстановив свои силы, Россия сделалась такой же внушительной угрозой независимости малых стран, как и Германия.
Таким образом, стабильность на континенте теперь стала зависеть от Франции. В свое время, чтобы сломить Германию, потребовались объединенные силы Америки, Великобритании, Франции и России. Из числа этих стран Америка вновь вернулась к изоляционизму, а Россия была оторвана от Европы революционной драмой и так называемым «санитарным кордоном» из малых восточноевропейских государств, ставших на пути прямой русской помощи Франции. Для сохранения мира Франция должна была бы играть роль полицейского во всей Европе. Но она не только утратила вкус и лишилась сил для проведения такого рода интервенционистской политики, но, даже если бы она и попыталась ее проводить, то оказалась бы в одиночестве, брошенная как Америкой, так и Великобританией.
Самым опасным недостатком версальского урегулирования была, однако, психологическая слабость. Мировой порядок, созданный Венским конгрессом, цементировался принципом консервативного единства, соединенного вкупе с принципом баланса сил; по сути, те державы, усилия которых требовались в наибольшей степени для его поддержания, также считали его справедливым. Версальское урегулирование было мертворожденным, поскольку ценности, которые оно проповедовало, вступали в противоречие со стимулами, необходимыми для его поддержания: большинство государств, требуемое для обеспечения защиты соглашения, считали его в той или иной мере несправедливым.
Парадокс Первой мировой войны заключался в том, что ее вели ради того, чтобы ограничить германскую мощь и предотвратить нарастающее германское превосходство, и что она довела общественное мнение до такой точки, при которой стало невозможным достижение примирительного мира. И тем не менее в итоге вильсонианские принципы помешали заключить мир, ограничивающий мощь Германии, как не было и разделяемого всеми чувства справедливости. Ценой проведения внешней политики на базе абстрактных принципов является отсутствие возможности определения различий между отдельными событиями. Поскольку руководители стран, собравшиеся в Версале, не желали уменьшить мощь Германии, ни руководствуясь правом победителей, ни посредством расчета баланса сил, они были обязаны оправдать разоружение Германии как первый этап запланированного всеобщего разоружения, а репарации объявить формой искупления вины за развязанную войну как таковую.
Оправдывая разоружение Германии подобным способом, союзники подрывали психологическую готовность, требуемую для защиты их соглашения. На первый раз Германия могла заявить, и она это сделала, что ее подвергают дискриминации, и потребовать, либо чтобы ей разрешили перевооружиться, либо чтобы другие нации снизили свой уровень вооружений до ее уровня. В процессе получилось, что касающиеся разоружения статьи Версальского договора в итоге деморализовали самих победителей. На каждой конференции по разоружению Германия, как правило, с претензией на высокие моральные принципы поднимала этот вопрос, в котором ее обычно поддерживала Великобритания. Но если бы Франция согласилась на равенство с Германией в области перевооружений, то исчезли бы все возможности обеспечения независимости восточноевропейских стран. В таком случае статьи договора о разоружении должны были бы предусматривать либо разоружение Франции, либо перевооружение Германии. Ни в том, ни в другом случае Франция не была бы достаточно сильна, чтобы защитить Восточную Европу или в долгосрочном плане даже саму себя.
Точно так же и запрет на объединение Австрии и Германии противоречил принципу самоопределения, как и наличие значительного немецкого меньшинства в Чехословакии и в меньшей степени в Польше. Таким образом, германский ирредентизм, то есть стремление к воссоединению всех немцев, поддерживался основополагающим принципом Версальского договора, отягощая чувство вины демократических стран.
Грубейшим психологическим просчетом договора стала статья 231, так называемая «статья о вине за войну». В ней говорилось, что Германия несет исключительную ответственность за развязывание Первой мировой войны, и выражалось суровое моральное осуждение. Большинство содержащихся в договоре наказывающих мер в отношении Германии — экономических, военных и политических — основывались на утверждении, что вина за возникновение мирового пожара полностью лежит на Германии.
Миротворцы XVIII века восприняли бы «статью о вине за войну» абсурдом. Для них войны были аморальной неизбежностью, вызванной столкновением интересов. В договорах, которыми завершались войны XVIII века, проигравшие платили свою цену, но без всякого морального ее оправдания. Но для Вильсона и составителей мирного договора в Версале причину войны 1914–1918 годов следовало приписать некоему злу, которое должно быть наказано.
Когда, однако, ненависть уменьшилась, умные наблюдатели заметили, что вопрос ответственности за возникновение войны гораздо более сложен. Конечно, Германия несла значительную долю ответственности, но было ли справедливо выделять одну только Германию для применения меры наказания? Действительно ли верна была статья 231? Стоило только такому вопросу возникнуть, особенно в Великобритании в 1920-е годы, как твердое намерение осуществить санкционные меры против Германии, предусмотренные договором, стало заметно слабеть. Миротворцы, которых мучила совесть, задавались вопросом: справедливо ли то, что они сотворили, и это повлекло за собой отсутствие решимости воплотить договор на практике. Германия, конечно, по этому поводу повела себя безответственно. В немецких публичных выступлениях статья 231 стала называться «ложью о вине за войну». Физическая трудность обеспечить баланс сил соответствовала психологической трудности создания морального равновесия.
Таким образом, авторы версальского урегулирования получили как раз противоположный результат, в сравнении с тем, что они задумали сделать. Они попытались ослабить Германию физически, а вместо этого укрепили ее геополитически. В долгосрочном плане Германия после Версаля оказалась в гораздо лучшем положении для доминирования над Европой, чем перед войной. Как только Германия сбросила с себя путы разоружения, для чего потребовалось лишь немного времени, она не могла не возродиться гораздо более могущественной, как никогда прежде. Гарольд Никольсон суммировал это таким образом: «Мы прибыли в Париж, будучи уверенными в том, что вскоре будет создан новый порядок; мы уехали оттуда, убедившись в том, что новый порядок просто-напросто загадил старый»