В те невинные дни, когда исследование контроля над вооружениями еще не стало темой научного изучения, никому не казалось странным предлагать Германии инспектировать свое же собственное разоружение. Безусловно, для порядка была создана Междусоюзная военная контрольная комиссия. Но она не обладала самостоятельным правом на проведение инспекций; она могла лишь запросить у германского правительства информацию о германских нарушениях — не совсем понятная процедура. Комиссия была распущена в 1926 году, оставляя проверку соблюдения Германией установленного порядка разведывательным службам союзнических стран. Неудивительно, что статьи о разоружении нарушались самым грубым образом еще задолго до того, как Гитлер отказался их выполнять.
На политическом уровне немецкие руководители настаивали на всеобщем разоружении, обещанном Версальским договором, по которому их собственное разоружение представляло собой первый этап. Со временем им удалось заручиться британской поддержкой этого предложения, и они также этим пользовались, чтобы оправдать невыполнение других условий договора. Чтобы оказать давление на Францию, Великобритания объявила о значительном сокращении своих сухопутных сил (на которые она никогда не полагалась в плане обеспечения безопасности), однако вовсе не своего военно-морского флота (на который она, конечно, полагалась). С другой стороны, безопасность Франции целиком и полностью зависела от существенного численного превосходства ее регулярной армии над германской, поскольку промышленный потенциал Германии и численность ее населения были значительно выше. Давление с целью изменить этот баланс — либо путем германского перевооружения, либо посредством французского разоружения — имел своим практическим последствием изменение результатов войны. К тому времени, когда Гитлер пришел к власти, стало уже совершенно очевидно, что от статей договора, касающихся разоружения, скоро ничего не останется, в результате чего геополитические преимущества Германии станут очевидными.
Репарации послужили еще одним предлогом для разлада между Францией и Великобританией. До Версальского договора считалось аксиомой, что побежденный платил репарации. После франко-прусской войны 1870 года Германия не считала необходимым подключать какой-либо иной принцип, кроме самого факта своей победы, для получения репараций с Франции; точно так же она поступила в 1918 году, предъявив гигантский счет по выплатам репараций, предъявленный России в Брест-Литовском договоре.
Тем не менее в новом мировом порядке, созданном Версалем, страны Антанты посчитали, что репарации требуют морального оправдания. И оно отыскалось в статье 231 о вине за войну, описанной в предыдущей главе. Эта статья подвергалась яростным нападкам в Германии и полностью сводила на нет и без того не слишком явное желание там сотрудничать в деле мирного урегулирования.
Одним из удивительных аспектов Версальского договора было то, что его авторы включили в текст такую оскорбительно точную формулировку статьи о вине за войну, но не указали точную сумму репараций. Определение объема подлежащих выплате репараций возлагалось на будущую комиссию экспертов, поскольку сумма, к которой союзники подвели свою ожидавшую возмещения ущерба общественность, была до такой степени непомерной, что она никогда бы не выдержала тщательной проверки со стороны Вильсона или анализа серьезных финансовых экспертов.
Таким образом, репарации, как и разоружение, стали орудием германских сторонников пересмотра договора; эксперты все сильнее сомневались не только в отношении моральности, но и обоснованности претензий. Наглядным примером послужил труд Джона Мейнарда Кейнса «Трактат об экономических последствиях мира»[347]. В конце концов, запросная позиция победителя на переговорах всегда уменьшается со временем. Что не дополучено во время шока поражения, становится намного труднее получить позднее, — урок, который Америке пришлось усвоить применительно к Ираку в конце войны в Персидском заливе в 1991 году.
Не ранее 1921 года — то есть только через два года после подписания Версальского договора — была окончательно установлена сумма репараций. Она оказалась абсурдно высокой: 132 миллиарда золотых марок (примерно 40 миллиардов долларов США, что в сегодняшнем масштабе цен означает примерно 323 миллиарда долларов), то есть сумму, которая неизбежно влекла бы немецкие платежи вплоть до окончания века. Вполне предсказуемо Германия объявила о своем банкротстве; даже если бы международная финансовая система смогла провести столь крупное перечисление банковских активов, ни одно германское демократическое правительство не осталось бы у власти, если бы дало на это свое согласие.
Летом 1921 года Германия выплатила первый взнос в счет репараций, произведя перевод одного миллиарда марок (250 миллионов долларов). Но она совершила это, напечатав бумажные марки и продав их на открытом рынке за валюту, — иными словами, осуществив инфляцию собственной денежной единицы до такой степени, при которой не проводятся сколь-нибудь значимые банковские активы. К концу 1922 года Германия запросила четырехлетний мораторий на репарации.
Деморализация версальского международного порядка и Франции, его главной европейской опоры, продвинулась далеко вперед. Отсутствовал аппарат принуждения в деле получения репараций, как не было и должного контрольного механизма для разоружения. Поскольку Франция и Великобритания расходились во взглядах по обоим этим вопросам, Германия была недовольна, а Соединенные Штаты и Советский Союз оставались вне игры, то Версаль на деле привел скорее к чему-то вроде внешнеполитической партизанской войны, чем к мировому порядку. Через четыре года после победы Антанты переговорные позиции Германии оказались прочнее, чем у Франции. В этой обстановке британский премьер-министр Ллойд Джордж обратился с призывом созвать в Генуе в апреле 1922 года международную конференцию, сделав разумную попытку обсудить репарации, военные долги и европейское восстановление в одном пакете — как это было сделано поколением позднее при обсуждении «плана Маршалла». Поскольку невозможно было думать об экономическом возрождении Европы в отсутствие двух крупнейших стран континента (которые также оказались главными должниками), впервые за послевоенный период на международную конференцию были приглашены две парии европейской дипломатии — Германия и Советский Союз. Результатом стал не вклад в дело создания международного порядка, на который надеялся Ллойд Джордж, а возможность объединения двух изгоев.
Со времен Великой Французской революции на горизонте европейской дипломатии не появлялось ничего, даже отдаленно напоминающего Советский Союз. Впервые за более чем 100 лет одна из стран официально посвятила себя свержению существующего порядка. Французские революционеры стремились изменить характер государственного устройства; большевики, сделав еще один шаг дальше, предлагали уничтожить государство как таковое. Как только государство исчезнет, по словам Ленина, не будет нужды ни в дипломатии, ни во внешней политике.
Поначалу подобный подход озадачивал как самих большевиков, так и тех, с кем они обязаны были иметь дело. На ранних этапах своего существования большевики разработали теории классовой борьбы и империализма как причин возникновения войн. Однако они никогда не задавались вопросом, как вести внешнюю политику с суверенными государствами. Они были уверены в том, что вслед за их победой в России в течение нескольких месяцев разразится мировая революция; крайние пессимисты полагали, что этот срок может растянуться до нескольких лет. Лев Троцкий, первый советский министр иностранных дел, считал своей задачей несколько больше, чем работа простого служащего, который ради дискредитации капиталистов предает гласности различные секретные договоры, при помощи которых те намеревались разделить между собой военную добычу. Свою роль он сводил к «выпуску нескольких революционных лозунгов к народам мира, чтобы затем прекратить все дела»[348]. Ни один из первых коммунистических лидеров не представлял возможным сосуществование коммунистического государства с капиталистическими странами в течение десятилетий. А поскольку через несколько месяцев или лет государство, как ожидалось, должно было исчезнуть совсем, главной задачей советской внешней политики на раннем этапе была, как считалось, поддержка мировой революции, а не поддержание отношений между государствами.
В такой обстановке исключение Советского Союза от участия в миротворчестве в Версале было понятно. У Антанты не было побудительных мотивов вовлекать в свои обсуждения страну, уже заключившую сепаратный мир с Германией, страну, чьи агенты пытались свергнуть их правительства. Да и Ленин со своими коллегами не имел ни малейшего желания участвовать в создании международного порядка, который они намеревались разрушить.
Ничто в бесконечно сложных и запутанных внутренних дебатах не готовило первых большевиков к состоянию войны, которое им досталось в наследство. У них отсутствовала конкретная программа мира, потому что они не думали о собственной стране как о государстве, а только как о мотиве. В силу этого они действовали так, как будто окончание войны и поддержка революции в Европе были единым процессом. И действительно, их первым внешнеполитическим декретом, изданным на следующий же день после революции 1917 года, был так называемый «Декрет о мире» — призыв к правительствам и народам мира заключить то, что они называли «демократическим миром»[349].
Иллюзии большевиков быстро рухнули. Германское верховное командование согласилось на переговоры в Брест-Литовске о заключении мирного договора и на перемирие, пока шли переговоры. Поначалу Троцкий воображал, что сможет воспользоваться угрозой мировой революции в качестве инструмента давления на переговорах и выступать в роли своего рода адвоката пролетариата. К несчастью для Троцкого, германскую делегацию возглавлял не философ, а победоносный генерал. Макс Гофман, начальник штаба Восточного фронта, понимал смысл баланса сил и выдвинул в январе 1918 года грабительские условия. Он потребовал аннексии всей Прибалтики, части Белоруссии, протектората де-факто над независимой Украиной и огромной контрибуции. Устав от проволочек Троцкого, Гофман в конечном счете предъявил карту, где широкой голубой линией была обозначена граница требований немцев, и дал ясно понять, что Германия не отступит за эту линию до тех пор, пока Россия не демобилизуется, — иными словами, пока она не станет беззащитной.