Ультиматум Гофмана вызвал первые крупные дебаты среди коммунистов по вопросам внешней политики, начавшиеся в январе 1918 года. Поддерживаемый Сталиным Ленин настаивал на умиротворении; Бухарин ратовал за революционную войну. Ленин утверждал, что если же германская революция не наступит или окончится неудачей, то «сильнейшие поражения» заставят Россию заключить еще более невыгодный мир, «причем этот мир будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим. …При таком положении дела было бы совершенно недопустимой тактикой ставить на карту судьбу начавшейся уже в России социалистической революции только из-за того, начнется ли германская революция в ближайший срок»[350].
Отстаивая интересы идеологизированной по существу внешней политики, Троцкий защищал принцип «ни мира, ни войны»[351]. Тем не менее более слабая сторона имеет возможность делать ставку на выигрыш времени только против противника, который рассматривает переговоры как ведущиеся согласно их внутренней логике, — этой иллюзии были особенно подвержены Соединенные Штаты. Но немцы не имели в виду ничего подобного. Когда Троцкий вернулся на переговоры с инструкциями объявить о проведении политики ни войны, ни мира и в одностороннем порядке провозгласить об окончании войны, немцы возобновили военные действия. Опасаясь полного поражения, Ленин и его товарищи приняли условия Гофмана и подписали Брестский мир, признав тем самым сосуществование с императорской Германией.
Принцип сосуществования будет то и дело выдвигаться Советами в течение последующих 60 лет, причем реакция противной стороны останется постоянной: демократические страны каждый раз будут приветствовать провозглашение Советами принципа мирного сосуществования как признак перехода к постоянной политике мира. Тем не менее коммунисты, в свою очередь, всегда оправдывали периоды мирного сосуществования тем, что соотношение сил на данный момент не благоприятствует конфронтации. Отсюда вытекал само собой разумеющийся вывод, что, стоит этому соотношению сил измениться, переменится и приверженность большевиков принципу мирного сосуществования. По словам Ленина, сосуществование с капиталистическим врагом диктуется реальным положением вещей:
«Заключая сепаратный мир, мы в наибольшей, возможной для данного момента, степени освобождаемся от обеих враждующих империалистических групп, используя их взаимную вражду, мы используем войну, затрудняющую им сделку против нас»[352].
Пиком подобной политики был, конечно, пакт между Гитлером и Сталиным 1939 года. Все потенциальные несоответствия были без труда переведены в рациональную форму. «Мы убеждены в том, — говорилось в коммунистическом заявлении, — что наиболее последовательную социалистическую политику можно совместить с суровым реализмом и самым взвешенным практицизмом»[353].
В 1920 году советская политика сделала окончательный шаг в сторону возврата к более традиционной политике в отношении Запада, когда министр иностранных дел Георгий Чичерин сказал:
«Могут существовать разногласия во взглядах, сколько времени просуществует капиталистическая система, но пока капиталистическая система существует, и потому должен быть найден «модус вивенди»…»[354]
Несмотря на революционную риторику, в конце концов национальный интерес проявился в качестве преобладающей цели советской внешней политики, будучи поднятым до уровня социалистической истины, точно так же, как он находился долгое время в основе политики капиталистических государств. Выживание сейчас стало первоочередной задачей, а сосуществование тактическим приемом.
И все же социалистическое государство вскоре столкнулось с очередной военной угрозой, когда в апреле 1920 года оно подверглось нападению со стороны Польши. Польским силам удалось дойти до окрестностей Киева, прежде чем они были разбиты. А когда Красная Армия в ходе контрнаступления подошла к Варшаве, вмешались западные союзники, потребовав прекратить наступление и заключить мир. Британский министр иностранных дел лорд Керзон предложил разграничительную линию между Польшей и Россией, которую Советы были готовы принять. Польша, однако, отказалась, так что окончательное урегулирование было проведено на основе довоенной линии соприкосновения военных, лежавшей намного восточнее той, что была предложена Керзоном.
Польша, таким образом, умудрилась обострить отношения с двумя своими историческими противниками: Германией, у которой она заполучила Верхнюю Силезию и «польский коридор», и Советским Союзом, у которого отхватила территорию к востоку от так называемой «линии Керзона». Когда дым рассеялся, Советский Союз увидел, что наконец-то кончился период войн и революционных потрясений, хотя за это пришлось заплатить потерей большинства завоеваний царского времени на Балтике, в Финляндии, Польше, Бессарабии и вдоль турецкой границы. К 1923 году Москва восстановила контроль над Украиной и Грузией, вышедших из Российской империи во времена бурных перемен, причем событие это до сих пор не изгладилось из памяти современных российских лидеров.
Для восстановления контроля на территории собственной страны Советский Союз вынужден был пойти на прагматический компромисс между революционными кампаниями и реальной политикой, между призывами к мировой революции и практикой мирного сосуществования. Хотя Советский Союз предпочел сделать отсрочку для мировой революции, он отнюдь не стал сторонником поддержки существующего миропорядка. В мире он видел лишь возможность натравливать капиталистов друг на друга. Конкретной целью стала Германия, всегда игравшая важную роль в советском политическом мышлении и настроениях русских. В декабре 1920 года Ленин так описывал советскую стратегию:
«Существование наше зависит от того, что существует коренное расхождение империалистических держав, с одной стороны, а с другой стороны, что победа Антанты и Версальский мир отбросили в положение невозможности жить гигантское большинство немецкой нации. Немецкое буржуазное правительство бешено ненавидит большевиков, но интересы международного положения толкают его к миру с Советской Россией против его собственного желания»[355].
Германия приходила к тому же выводу. Во время русско-польской войны генерал Ганс фон Сект, создатель послевоенной германской армии, писал так:
«Нынешнее польское государство есть порождение Антанты. Оно создано для того, чтобы убрать давление, ранее оказывавшееся Россией на восточные границы Германии. Борьба Советской России с Польшей ударяет не только по последней, но и в первую очередь по Антанте — Франции и Британии. Если Польша рухнет, то вся система Версальского договора зашатается. Отсюда со всей очевидностью следует, что Германия совершенно не заинтересована в том, чтобы помогать Польше в ее борьбе с Россией»[356].
Высказанные фон Сектом взгляды лишь подтверждали опасения лорда Бальфура, обнародованные им еще несколько лет назад (о чем упоминалось в предыдущей главе), что Польша станет общим для России и Германии врагом и избавит их от необходимости уравновешивания сил между ними, как они это делали на протяжении XIX века. Версальская система ставила Германию лицом к лицу не с Тройственным согласием, а с множеством государств, находящихся на разных стадиях противоречий друг с другом, причем ко всем этим странам с подозрением также относился и Советский Союз, с его территориальными жалобами, очень схожими с теми, которые имелись у Германии. Объединение своих обид и возмущения стало для обоих изгоев лишь вопросом времени.
Повод нашелся в 1922 году в Рапалло, итальянском приморском городке неподалеку от Генуи, месте проведения международной конференции по инициативе Ллойд Джорджа. По иронии судьбы, все оказалось возможным благодаря спорам вокруг репараций, продолжавшихся с момента подписания Версальского договора и усилившихся после предъявления союзными державами репарационного счета и заявления Германии о невозможности его оплатить.
Главным препятствием на пути к успеху конференции было то, что Ллойд Джордж не обладал ни силами, ни мудростью государственного секретаря Джорджа Маршалла, которому позднее удастся провести свою собственную программу реконструкции к плодотворному завершению. В последний момент Франция отказалась от включения вопроса о репарациях в повестку дня, опасаясь, и вполне справедливо, что на нее будет оказано давление с целью сокращения общей суммы. Казалось, что Франция превыше всего стремилась к международному признанию своей неосуществимой претензии на компромисс. Германия же надеялась на мораторий выплаты репараций. Советы с недоверием относились и боялись, что Антанта с целью выхода из тупика могла бы попытаться присоединить царские долги к германским репарациям, и тогда от Советского Союза потребуют признать их, но компенсировать за счет германских репараций. Статья 116 Версальского договора оставляла открытой такую возможность.
Советское правительство отнюдь не горело желанием признавать царские долги, равно как, впрочем, и британские и французские финансовые претензии. Не собиралось оно и пополнять собой и без того длинный список противников Германии, включившись в репарационную карусель. С тем чтобы не дать Генуэзской конференции решить этот вопрос во вред советской стороны, Москва еще до начала конференции предложила, чтобы обе парии установили друг с другом дипломатические отношения и взаимно отказались от всяких претензий друг к другу. Не желая быть первой европейской страной, устанавливающей дипломатические отношения с Советским Союзом и, следовательно, ставящей под угрозу возможные послабления по репарационным платежам, Германия уклонилась от этого предложения. Предложение оставалось на столе до тех пор, пока события в Генуе не заставили изменить к нему отношение.