страной.
К середине 20-х годов Штреземан, министр побежденной Германии, был ближе к рулю мировой политики, чем Бриан и Чемберлен, представители стран-победительниц. В обмен на отказ от реваншизма в западном направлении Штреземан добился от Бриана и Чемберлена косвенного признания того, что Версальский договор требует пересмотра ситуации на востоке. Германия признала западную границу с Францией и Бельгией и постоянную демилитаризацию Рейнской области; Великобритания и Италия гарантировали эту договоренность, пообещав содействие в отражении вторжения через границы или в демилитаризованную Рейнскую область, откуда бы оно ни исходило. В то же самое время Штреземан отказывался признавать границу Германии с Польшей, которую другие вступившие в соглашение стороны также отказались гарантировать. Германия заключила арбитражные соглашения со своими восточными соседями, пообещав мирное урегулирование всех спорных вопросов. И все же Великобритания не пожелала распространить свою гарантию на это обязательство. В конце концов, Германия дала согласие на вступление в Лигу Наций, тем самым приняв на себя общее обязательство разрешать все споры мирным путем, что в теории также распространялось и на непризнанные границы на востоке.
Локарнский пакт[374] был встречен с преувеличенным облегчением, как наступление нового мирового порядка. Три министра иностранных дел — Аристид Бриан от Франции, Остин Чемберлен от Великобритании и Густав Штреземан от Германии — получили Нобелевскую премию мира. Но среди всех этих восторгов никто не заметил, что государственные деятели ушли в сторону от настоящих проблем; Локарно не так уж сильно умиротворило Европу, сколько предопределило поле следующего сражения.
Успокоение, испытанное демократическими странами в связи с формальным признанием Германией своей западной границы, продемонстрировало уровень деморализации и смятения, которые были вызваны смешиванием старых и новых взглядов на международные дела. Поскольку под этим признанием подразумевалось, что Версальский договор, которым завершилась победоносная война, сам по себе не был способен добиться соблюдения выдвинутых победителями условий мира, и что Германия получила возможность соблюдать лишь те условия договора, которые она считала нужным подтвердить. В этом смысле нежелание Штреземана признать восточные границы Германии было зловещим признаком. Тем временем отказ Великобритании гарантировать даже арбитражные договоры санкционировал в международном плане существование двух категорий границ в Европе, тех, которые признаны Германией и гарантированы другими державами, и тех, которые не признаны Германией и не гарантированы другими державами.
Чтобы еще больше запутать дело, в Европе возобладали три уровня обязательств. К первому принадлежали традиционные альянсы, подкрепленные обычным механизмом аппаратных переговоров и политических консультаций. Выйдя из моды, они включали в себя лишь французские договоренности со слабыми новыми государствами Восточной Европы — союзы, к которым не захотела подключиться Великобритания. В случае германской агрессии в Восточной Европе Франция оказалась бы перед выбором между нежелательными альтернативами: либо бросить на произвол судьбы Польшу и Чехословакию, либо воевать в одиночку, что было ее постоянным кошмаром с 1870 года. И это не было чем-то, что она захотела бы предпринять. Ко второму уровню обязательств относились специальные гарантии типа локарнских, имевшие явно меньшую обязательную силу, чем официальные союзы, что и объясняет практически беспрепятственное их прохождение через палату общин. Наконец, существовало собственное обязательство Лиги Наций по коллективной безопасности, девальвированное на практике в Локарно. Вполне очевидно, что если коллективная безопасность была надежной, то не нужно было бы и Локарно; а раз Локарно было нужно, то Лига Наций, по определению, не могла обеспечить безопасность даже ее главным членам-основателям.
Поскольку ни гарантии типа локарнских, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения согласованных военных действий — нет ни единого примера этого за всю историю существования Лиги, — бюрократическая машина гарантировала бы бесконечные проволочки с целью установления фактов и отработки иных примирительных процедур по линии Лиги.
Все эти беспрецедентные дипломатические положения усугубляли беспокойство тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угрозой. Италия ограничилась тем, что гарантировала границы по Рейну, который она никогда за всю свою историю не ассоциировала с интересами национальной безопасности. Главным интересом Италии в Локарно было добиться признания себя в качестве великой державы. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергаться риску, что она и продемонстрировала наглядно через 10 лет, когда граница на Рейне была поставлена под вопрос. Для Великобритании Локарно означало первое соглашение, в котором крупная держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и недавно побежденному противнику, изображая беспристрастность по отношению к ним обоим.
Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германией, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеждена на западе, но одолела Россию на востоке. Локарно фактически подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией на восточное урегулирование.
Локарно, расхваливавшееся в 1925 году как переходящее рубеж к вечному миру, на самом деле ознаменовало начало конца установленного Версалем международного порядка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более туманным — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в результате повышенное чувство собственной безопасности, или побежденный примирился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франции разочарование и ощущение бессилия нарастали с каждым годом. Так же обстояло дело и с националистической агитацией в Германии. Союзники военных лет сняли с себя всякую ответственность — Америка уклонилась от своей роли в деле конструирования мира, Великобритания отказалась от своей исторической миссии регулятора баланса, а Франция отказалась от ответственности в качестве гаранта версальского урегулирования. И только Штреземан, государственный деятель побежденной Германии, проводил долгосрочную политику и неуклонно выводил свою страну в центр международной арены.
Единственной надеждой на установление мирного нового миропорядка было то, что эмоциональный подъем, заключавшийся в самом факте соглашения и в порождаемых им ожиданиях, как это было обобщено в лозунге «дух Локарно», должен был бы перевесить его структурные неудачи. В противовес учению Вильсона, не широкие массы обеспечивали эту новую атмосферу, а министры иностранных дел — Чемберлен, Бриан и Штреземан — тех самых стран, подозрительность и соперничество которых друг с другом привели к войне и помешали укреплению мира.
Поскольку для версальского порядка геополитической основы не существовало, государственные деятели сделали личные отношения неким средством для его поддержания — шаг, абсолютно неведомый для их предшественников. Аристократы, проводившие внешнюю политику в XIX веке, принадлежали к тому миру, в котором нематериальные вещи понимались одинаково. Большинству из них было удобно друг с другом. Тем не менее они не считали, что их личные отношения могут повлиять на их оценки национальных интересов своих стран. Соглашения никогда не оправдывались созданной ими «атмосферой», а уступки не делались, для того чтобы сохранять конкретных руководителей у власти. Да и руководители не называли друг друга по именам для выделения своих хороших отношений друг с другом ради общественного мнения в своих странах.
Такой стиль дипломатии изменился после Первой мировой войны. С тех пор тенденция персонификации официальных отношений усилилась. Когда Бриан приветствовал вступление Германии в Лигу Наций, то подчеркивал человеческие качества Штреземана, и Штреземан отвечал тем же. Точно так же личные симпатии Остина Чемберлена по отношению к Франции побудили Штреземана форсировать проведение им «политики выполнения» и признать западные границы Германии, как только Чемберлен сменил более прогермански настроенного лорда Керзона на посту министра иностранных дел в 1924 году.
Остин Чемберлен происходил из знатной семьи. Сын блестящего и деятельного Джозефа Чемберлена, сторонника союза с Германией еще в начале века, он был сводным братом Невилла Чемберлена, будущего творца мюнхенского урегулирования. Подобно своему отцу, Остин сосредоточил огромную власть в своих руках в коалиционных правительствах Великобритании. Но точно так же, как и его отец, он ни разу не занимал самого высокого поста; более того, он был единственным руководителем консервативной партии в XX веке, который так и не стал премьер-министром. Как говорилось в одном остроумном высказывании, Остин «всегда играет и всегда проигрывает»[375]. Гарольд Макмиллан так отзывался об Остине Чемберлене: «Он говорил хорошо, но никогда не говорил высоким стилем. Высказывался он ясно, но не остро. …Его уважали, но не боялись»[376].
Крупным дипломатическим достижением Чемберлена была сыгранная им роль в процессе формирования «Локарнского пакта». Поскольку Чемберлен был известным франкофилом, который как-то он заметил, что «любит Францию, как женщину», Штреземан опасался неизбежности зарождения франко-английского союза. Именно эти опасения и побудили Штреземана начать процесс, приведший к Локарно.
В ретроспективе слабость политики, породившей два типа границ в Европе, стала очевидной. Но сам Чемберлен рассматривал это как ключевое расширение стратегических обязательств Великобритании, достигшее предела, на который могла бы распространяться поддержка со стороны британской общественности. Вплоть до начала XVIII века граница безопасности Великобритании проходила по Ла-Маншу. В течение всего XIX века эта линия безопасности проходила по границе Нидерландов. Остин Чемберлен попытался продвинуть ее на Рейн, где, в конце концов, ее не стали поддерживать, когда ее оспорила Германия в 1936 году. А гарантии Польше были за пределами круга интересов британских государственных деятелей в 1925 году.