Однако, в отличие от своих националистических критиков — и совершенно вопреки нацистам, — Штреземан полагался на терпение, компромисс и благодеяние со стороны европейского консенсуса для достижения поставленных перед собой целей. Живой ум позволял ему торговаться при помощи бумажных уступок — особенно по чувствительному и символическому вопросу о репарациях — ради прекращения военной оккупации Германии и перспективы долгосрочных перемен, которые обязательно вывели бы его страну на самые передовые рубежи. В отличие от немецких националистов он, однако, не видел необходимости в силовой ревизии Версаля.
Возможность следовать подобной политике была для Штреземана обусловлена ресурсами и потенциалом Германии. Война не сломила германской мощи, а Версаль улучшил ее геополитические позиции. Даже большее по катастрофичности поражение во Второй мировой войне не привело к уменьшению влияния Германии в Европе. Штреземан вовсе не был предшественником нацистских нападок на западные ценности, было бы точнее рассматривать нацистские эксцессы как препятствие на пути постепенного и, безусловно, мирного продвижения Штреземана к завоеванию его страной решающей роли в Европе.
Со временем тактика для Штреземана могла с таким же успехом перейти в стратегию, а подручное средство в убежденность. В нынешние времена изначальным мотивом сближения президента Садата с Израилем, почти несомненно, была попытка разрушить представление на Западе о воинственности арабов и психологически поставить Израиль в положение обороняющегося. Как и Штреземан, Садат попытался вбить клин между своим противником и его друзьями. Выполнив разумные требования Израиля, он надеялся ослабить его твердый отказ не возвращать арабские, а особенно египетские, земли. Но со временем Садат на самом деле превратился в поборника мира и врачевателя трещин в международных отношениях, что на первых порах, возможно, было всего лишь позой. Потом уже стремление к миру и примирению перестали для Садата быть просто инструментом политики достижения национального интереса и превратились в ценности как таковые. Не шел ли Штреземан по тому же самому пути? Его безвременная кончина оставляет нам такую возможность гадать, как одну из неразгаданных загадок истории.
К моменту смерти Штреземана вопрос репараций был почти решен, а западная граница Германии была установлена. Германия требовала пересмотра лишь восточных границ и положений о разоружении по Версальскому договору. Попытка оказать давление на Германию посредством оккупации ее территории не увенчалась успехом, а измененный локарнский подход по принципу коллективной безопасности не приглушил германского требования паритета. Государственные деятели Европы прибегали к всесторонней приверженности идее разоружения, в которой им виделась самая лучшая надежда на мир.
Понятие о том, что Германия имеет право на паритет, надежно закрепилось в умах британцев. Еще в 1924 году во время первого срока пребывания на посту премьер-министр лейбористского правительства Рамсей Макдональд объявил разоружение задачей первостепеннейшей важности. Во время своего второго срока, начавшегося в 1929 году, он приостановил строительство военно-морской базы в Сингапуре и сооружение новых крейсеров и подводных лодок. В 1932 году его правительство объявило мораторий на строительство самолетов. Главный советник Макдональда по этому вопросу Филип Ноэль-Бейкер заявил, что только разоружение сможет предотвратить новую войну.
Главное несоответствие между паритетом для Германии и безопасностью для Франции так и осталось неразрешенным, однако, возможно, потому, что оно было изначально неразрешимым. В 1932 году, за год до прихода Гитлера к власти, французский премьер-министр Эдуард Эррио пророчески заявлял: «У меня нет иллюзий. Я убежден, что Германия желает вновь вооружиться. …Мы находимся на поворотном пункте истории. До сего времени Германия следовала политике повиновения. …Теперь же она начинает проводить активную самостоятельную политику. Завтра это будет политика выдвижения территориальных требований»[384]. Самым примечательным аспектом этого заявления является его пассивный, покорный тон. Эррио не сказал ничего о французской армии, которая оставалась самой большой в Европе, о демилитаризованной в соответствии с Локарно Рейнской области, о все еще разоруженной Германии. Не сказал он и об ответственности Франции за безопасность Восточной Европы. Не желая воевать за свои убеждения, Франция просто ожидала решения собственной участи.
Великобритания рассматривала события на континенте с совершенно иной точки зрения. Желая умиротворить Германию, она неустанно оказывала давление на Францию, чтобы та согласилась на германский паритет в области вооружений. Эксперты по вопросам разоружения печально известны своими способностями выходить с предложениями планов, которые формально отвечают требованиям безопасности, но не затрагивают ее сущности. Так, британские эксперты разработали предложение, дающее Германии паритет, но не разрешающее введение всеобщей воинской повинности, тем самым теоретически ставя Францию в предпочтительное положение с учетом ее значительных обученных резервов (как будто Германия, если зайдя так далеко, не найдет способа обойти это последнее, по существу, мелкое препятствие).
В тот же самый роковой год, перед приходом Гитлера к власти, демократическое германское правительство почувствовало себя вполне уверенным, чтобы покинуть конференцию по разоружению в знак протеста, как было сказано, против дискриминации со стороны Франции. Германию умоляли вернуться на заседания, обещая «равенство прав в системе, обеспечивающей безопасность для всех наций»[385], — уклончивая фраза, объединяющая теоретическое право на паритет с оговорками относительно «безопасности», что делало это труднодостижимым. Но общественное настроение этих тонкостей не различало. Газета левого толка «Нью стейтсмэн» приветствовала эту формулу как «безоговорочное признание принципа равенства государств». Находящаяся по другую сторону британского политического спектра газета «Таймс» с одобрением отзывалась о «своевременном устранении неравенства»[386].
Формула «равенства [в рамках] системы безопасности», однако, представляла собой логическое несоответствие. Франция была уже не так сильна, чтобы защитить себя от Германии, а Великобритания продолжала отказывать Франции в военном союзе, который дал бы лишь грубое приближение к геополитическому равенству (хотя, исходя из опыта войны, даже это было под вопросом). Настаивая на определении равенства в чисто формальном плане, для того чтобы покончить с дискриминацией Германии, Англия хранила молчание по поводу влияния подобного равенства на европейское равновесие. В 1932 году рассерженный премьер-министр Макдональд заявил французскому министру иностранных дел Поль-Бонкуру следующее: «Французские требования всегда создают затруднения, так как от Великобритании ожидается принятие на себя новых обязательств, а такое в настоящий момент не предусмотрено»[387]. Этот деморализирующий тупик сохранялся до тех пор, пока Гитлер не вышел из переговоров о разоружении в октябре 1933 года.
После десятилетия, когда фокусом дипломатической деятельности была Европа, именно Япония — неожиданно — продемонстрировала пустоту концепции коллективной безопасности и Лиги в целом, начав в 1930-е годы десятилетие нагнетания насилия.
В 1931 году японские вооруженные силы оккупировали Маньчжурию, юридически являвшуюся частью Китая, хотя власть китайского центрального правительства не осуществлялась здесь уже многие годы. Интервенция такого масштаба не проводилась со времени основания Лиги. Но Лига не обладала механизмом принуждения даже применительно к экономическим санкциям, предусмотренным статьей 16. В своих сомнениях Лига служила примером главной дилеммы системы коллективной безопасности: ни одна страна не была готова вести войну против Японии (или была в состоянии сделать это без американского участия, поскольку японский флот господствовал в азиатских водах). Даже если бы существовал механизм экономических санкций, ни одна страна не пожелала бы свертывать торговлю с Японией в разгар депрессии; с другой стороны, ни одна страна не была готова принять оккупацию Маньчжурии. Никто из членов Лиги не знал, как преодолеть эти возникшие по собственной вине противоречия.
Наконец был придуман механизм полного бездействия. Он принял форму комиссии по расследованию — стандартный инструмент дипломатического сигнализирования того, что желаемым исходом является бездействие. Требуется время на созыв таких комиссий, проведение изучения вопроса и достижение консенсуса — а на этой стадии, если повезет, предмет изучения может вовсе перестать существовать. Япония чувствовала себя до такой степени уверенно в этой ситуации, что сама взяла на себя инициативу рекомендовать такого рода проработку вопроса. Ставшая известной комиссия Литтона доложила, что Япония оправдывала свои обиды, но совершила ошибку, не исчерпав первоначально все мирные способы восстановления справедливости. Но даже этот самый мягкий из упреков за оккупацию территории, превышающей собственную площадь, оказался чрезмерным для Японии, которая ответила выходом из Лиги Наций. Это был первый шаг к развалу всей организации.
В Европе этот инцидент в целом трактовался как своего рода психическое расстройство, аберрация, присущая дальним континентам. Переговоры по разоружению продолжались, словно и не было маньчжурского кризиса, превращая дебаты относительно противопоставления безопасности паритету в преимущественно церемониальный акт. Затем 30 января 1933 года Гитлер пришел к власти в Германии и продемонстрировал, что Версальская система и на самом деле являлась карточным домиком.