Аргумент до бесконечности обтекаемый и до бесконечности противоречивый; гарантия была одновременно и чересчур рискованной, и совершенно ненужной; после достижения паритета Германия будет удовлетворена. И тем не менее гарантия того, на что Германия предположительно и не бросает вызов, была бы слишком опасной, даже если бы осуждение мировым общественным мнением заставило нарушителя остановиться. В конечном счете Гитлер сам подвел черту под этим уклончивым лицемерием. 14 октября 1933 года Германия навсегда покинула конференцию по разоружению — не потому, что Гитлер получил отпор, но потому, что он опасался удовлетворения требования Германии относительно паритета, поскольку тогда возникли бы помехи относительно выполнения его стремления к неограниченному перевооружению. Через неделю Гитлер вышел из Лиги Наций. В начале 1934 года он объявил о перевооружении Германии. Отгородившись подобным образом от всего мирового сообщества, Германия не испытывала ни малейших видимых неудобств.
Гитлер явно и недвусмысленно сформулировал задачу, однако демократические страны находились в состоянии неопределенности и не могли понять, что он имеет в виду на самом деле. Разве путем перевооружения Гитлер не воплотил на практике то, на что в принципе уже согласилось большинство членов Лиги? Зачем реагировать до того, как Гитлер на самом деле совершил какое-то действие, определяемое как акт агрессии? В конце концов, разве не для этого именно и создавалась система коллективной безопасности? Рассуждая подобным образом, руководители западных демократий избегали необходимости принимать двусмысленные решения. Гораздо легче было дожидаться явных доказательств вероломства Гитлера, так как при отсутствии таковых нельзя было рассчитывать на поддержку общественностью решительных мер — или так, по крайней мере, полагали руководители демократических стран. Гитлер, разумеется, имел все основания скрывать свои истинные намерения до тех пор, пока западным демократическим странам было уже слишком поздно принимать меры по эффективной организации сопротивления. В любом случае демократические государственные деятели межвоенного периода боялись войны больше, чем ослабления баланса сил. Безопасность, как утверждал Рамсей Макдональд, должна достигаться «не военными, но моральными средствами».
Гитлер ловко использовал подобные умонастроения, периодически устраивая мирные наступления, умело нацеленные на создание иллюзий у своих потенциальных жертв. Когда он ушел с переговоров по разоружению, то предложил установить предел для немецкой армии в 300 тысяч человек, а для военно-воздушных сил Германии — в половину численности французских ВВС. Это предложение отвлекало внимание от того очевидного факта, что Германия уже отбросила предусмотренное Версальским договором ограничение до 100 тысяч человек и просто делала вид, что согласна на новый потолок, который не будет достигнут в течение нескольких лет, а к тому времени и эти ограничения окажутся отброшенными.
Франция отвергла это предложение, заявив, что свою безопасность будет обеспечивать сама. Вызывающий характер французского ответа не мог скрыть того факта, что французский кошмар — военный паритет с Германией (или даже хуже) — теперь уже стал превращаться в реальность. Великобритания пришла к выводу, что разоружение теперь важно, как никогда прежде. Кабинет объявил: «Нашей политикой по-прежнему является попытка путем международного сотрудничества ограничить и сократить всемирные вооружения в соответствии с нашими обязательствами согласно Уставу Лиги Наций и как единственно возможное средство предотвращения гонки вооружений»[394]. И кабинет действительно принял из ряда вон выходящее решение, по которому наилучшим выбором является, по собственным его оценкам, ведение переговоров, исходя из позиции слабости. 29 ноября 1933 года — через два месяца после того, как Гитлер приказал немецкой делегации покинуть конференцию по разоружению — Болдуин сказал на заседании кабинета следующее:
«Если у нас нет никаких шансов добиться какого-либо ограничения вооружений, мы с полным правом можем испытывать беспокойство не только по поводу состояния военно-воздушных сил, но также сухопутных и военно-морских сил. [Британия] использовала все возможные средства для продвижения плана разоружения, включающего в себя Германию»[395].
Поскольку Германия занималась перевооружением, а состояние британской обороны вызывало, по словам самого Болдуина, беспокойство, принятие бо́льших усилий по укреплению британской обороноспособности, казалось, было самым подходящим. Тем не менее Болдуин избрал совершенно противоположный путь. Он продолжал замораживание производства военных самолетов, начатое в 1932 году. Этот жест был задуман, «как еще одно доказательство искренности намерений правительства Его Величества способствовать работе конференции по разоружению»[396]. Болдуин не смог объяснить, какой стимул подтолкнул бы Гитлера продолжать переговоры по разоружению, если Великобритания занимается односторонним разоружением. (Гораздо более снисходительное объяснение по отношению к действиям Болдуина заключается в том, что Великобритания разрабатывала новые модели самолетов; не имея ничего для производства, пока эти модели не были готовы, Болдуин демонстрировал добродетель на ровном месте.)
Что касается Франции, то она отделывалась тем, что выдавала желаемое за действительное. Британский посол в Париже докладывал: «Франция на деле вернулась к исключительно осторожной политике, она выступает против каких-либо принудительных мер, которые попахивали бы военной авантюрой»[397]. Доклад, направленный Эдуарду Даладье, тогдашнему министру обороны, показывает, что даже Франция стала склоняться к ортодоксальным взглядам Лиги. Французский военный атташе в Берлине объявлял разоружение самым эффективным способом сдерживания Гитлера, убедив себя в том, что более опасные фанатики, чем Гитлер, поджидают удобного случая:
«Как представляется, у нас нет иного пути, чем добиваться взаимопонимания, которое охватывало бы… по крайней мере, на какое-то время, вопросы германского военного развития. …Если Гитлер проявляет искренность, провозглашая свое стремление к миру, мы по достижении соглашения сможем себя поздравить; если же у него другие замыслы или, если в один прекрасный день он обязан будет уступить место какому-нибудь фанатику, мы тогда, по крайней мере, отсрочим начало войны, что само по себе уже будет считаться достижением»[398].
Великобритания и Франция предпочли позволить Германии провести перевооружение, поскольку в буквальном смысле слова не знали, что делать дальше. Великобритания еще не была готова отказаться от коллективной безопасности и Лиги, а Франция до такой степени пала духом, что не могла действовать даже на основании собственных прогнозов: сама она не осмеливалась действовать в одиночку, а Великобритания отказывалась от согласованных действий.
Задним числом легко высмеивать нелепость оценок мотивов Гитлера его современниками. Но его амбиции, не говоря уже о криминальных наклонностях, не проявлялись с такой очевидностью с самого начала. В течение первых двух лет пребывания у власти Гитлер был преимущественно озабочен упрочением собственной власти. Но в глазах многих британских и французских государственных деятелей агрессивная внешняя политика Гитлера более чем уравновешивалась его оголтелым антикоммунизмом и восстановлением экономики Германии.
Государственные деятели всегда сталкиваются с дилеммой, когда поле действий практически не имеет границ, и они обладают минимумом информации. К тому времени, когда они набирают достаточное количество информации, поле решительных действий, похоже, стремится к нулю. В 1930-е годы британские руководители сильно сомневались относительно целей Гитлера, а французские лидеры сомневались в самих себе в плане действий на основе оценок, которые они не были в состоянии доказать. Плата за обучение и познание истинной природы Гитлера составила десятки миллионов могил, протянувшихся с одного конца Европы до другого. С другой стороны, если бы демократии оказали решительное сопротивление Гитлеру на ранних этапах его правления, историки спорили бы до сих пор, был ли Гитлер неправильно понятым националистом или маньяком, помешанным на мировом господстве.
Одержимость Запада выяснением истинных мотивов Гитлера, разумеется, была ошибочной изначально. Догматы баланса сил должны были бы не оставлять сомнения в том, что большая и сильная Германия, граничащая на востоке с мелкими и слабыми государствами, была смертельной угрозой. Realpolitik учит, что, независимо от мотивов Гитлера, отношения Германии со своими соседями будут предопределяться реальным соотношением сил. Западу надо было тратить меньше времени на оценки истинных мотивировок Гитлера и больше времени на поиск противовеса растущей мощи Германии.
Никто не сумел оценить результат колебаний западных держав в отношении выступления против Гитлера лучше, чем Йозеф Геббельс, дьявольский шеф пропаганды Гитлера. В апреле 1940 года, накануне нацистского вторжения в Норвегию, он заявил на секретном совещании:
«До настоящего времени нам удавалось держать врага в неведении относительно истинных целей Германии, точно так же, как до 1932 года наши внутренние враги так и не поняли, куда мы шли, а также то, что наша клятва на верность законности была всего лишь трюком. …Они могли бы нас подавить. Они могли бы арестовать парочку из нас в 1925 году, и это было бы все, конец. Так нет, они провели нас через опасную зону. То же самое обстояло также и с внешней политикой. …В 1933 году французский премьер должен был бы сказать так (и если бы я был французским премьером, я бы обязательно сказал это): «Новый рейхсканцлер — это человек, который написал «Майн кампф», где говорится то-то и то-то. Присутствие этого человека рядом с нами недопустимо. Или он исчезает, или мы выступаем!» Но они этого не сделали. Они оставили нас в покое и дали нам пройти через зону риска, а мы оказались в состоянии обогнуть все опасные рифы.