«Мои коллеги и я хотели бы выразить наши самые горячие поздравления в связи с результатами переговоров в Мюнхене. Австралийцы вместе со всеми народами Британской империи чувствуют себя в неоплатном долгу перед Вами и выражают благодарность по поводу Ваших неустанных усилий в деле сохранения мира»[431].
Довольно странно, но все свидетели того, как проходила Мюнхенская конференция, сходятся во мнении по поводу того, что Гитлер отнюдь не выглядел триумфатором, он, напротив, был мрачным. Он жаждал войны, которую рассматривал как необходимую для реализации своих амбиций. Возможно, нуждался в ней также и по причинам психологического свойства; почти все его публичные высказывания, которые он рассматривал как наиболее важный аспект своей общественной жизни, тем или иным способом связанный с его собственным военным опытом. Даже несмотря на то что гитлеровские генералы резко отрицательно относились к войне — причем до такой степени, что даже были готовы запланировать его свержение, если он примет окончательное решение о нападении, — Гитлер покинул Мюнхен с ощущением, словно его обманули. И, согласно его перевернутой логике, не исключено, был абсолютно прав. Поскольку, если бы ему удалось затеять войну из-за Чехословакии, сомнительно, чтобы демократические страны пошли бы на жертвы, необходимые для того, дабы эту войну выиграть. Проблема была совершенно несовместимой с принципом самоопределения, а общественное мнение не было в достаточной степени готово для восприятия вполне вероятных превратностей начальных стадий войны.
Парадоксально, но Мюнхен превратился в психологический конец стратегии Гитлера. До этого он всегда мог апеллировать к имевшемуся у демократических стран чувству вины по поводу несправедливостей Версаля; потом его единственным оружием стала грубая сила, и наступил предел того объема шантажа, уступить которому могут даже те, кто больше всего боялся войны, прежде чем занять определенную позицию.
В особенности это касалось Великобритании. Своим поведением в Бад-Годесберге и Мюнхене Гитлер исчерпал последние резервы британской доброй воли. Несмотря на глупое заявление по прибытии в Лондон о том, что он привез «вечный мир», Чемберлен был преисполнен решимости никогда более не поддаваться на шантаж и запустил в действие внушительную программу перевооружения.
На самом деле поведение Чемберлена во время мюнхенского кризиса было гораздо более сложным, чем описывает это последующее поколение. Безумно популярный сразу после Мюнхена, он гораздо позже стал ассоциироваться с капитуляцией. Демократическая общественность никогда не прощает катастрофических поражений, даже если они проистекают вследствие исполнения сиюминутных желаний этой самой общественности. Репутация Чемберлена рухнула, как только стало ясно, что он не обеспечил «вечного мира». Гитлер вскоре нашел другой предлог для войны, а к тому времени Чемберлену уже было отказано в признательности даже за то, что он стоял у истоков процесса, благодаря которому Великобритания сумела, как единое целое, выстоять в бурю, возродив военно-воздушные силы.
Задним числом легче хулить часто наивные заявления умиротворителей. И, тем не менее, большинство из них были людьми приличными, серьезно пытавшимися воплотить на деле вытекающее из вильсоновского идеализма новое мироустройство, возникшее на фоне всеобщего разочарования традиционной европейской дипломатией и всеохватного чувства духовного и физического истощения. Никогда ранее британский премьер-министр не оправдывал заключенного соглашения такими словами, какими Чемберлен высказывался о Мюнхене, заявив, что он-де «устранил те подозрения и ту враждебность, которые долгое время отравляли атмосферу»[432], — как будто внешняя политика является отраслью психологии. И все же подобные взгляды возникли из идеалистических усилий перешагнуть через наследие Realpolitik и европейской истории путем апелляции к разуму и справедливости.
Гитлеру не понадобилось много времени, чтобы разрушить иллюзии умиротворителей, тем самым ускорив в конечном счете свое собственное падение. В марте 1939 года, менее чем через полгода после Мюнхена, Гитлер оккупировал остатки Чехословакии. Чешская ее часть стала германским протекторатом; Словакия превращалась в формально независимое государство, фактически в сателлита Германии. Хотя Великобритания и Франция пообещали Чехословакии гарантии в Мюнхене, это обещание так и не было официально оформлено, да и не могло быть.
Разрушение Чехословакии не имело никакого геополитического смысла; оно показывало, что Гитлер вышел за рамки рациональных расчетов и настроился на войну. Лишенная оборонительных рубежей и не имеющая возможности воспользоваться оборонительными союзами с Францией и Советским Союзом, Чехословакия была обречена на падение в германскую орбиту, а Восточная Европа неизбежно должна была приспособиться к новым силовым реальностям. Советский Союз только что произвел чистку всего своего военно-политического руководства и на какое-то время перестал быть фактором внешнего порядка. Гитлеру оставалось лишь ждать, поскольку с учетом фактической нейтрализации Франции Германия обязательно должна была стать господствующей державой в Восточной Европе. Но выжидание, конечно, являлось как раз тем, к чему Гитлер эмоционально менее всего был готов.
Британская и французская реакция (инсценированная Лондоном), выразившаяся в том, чтобы на этом подвести черту, не имела смысла в рамках традиционной силовой политики. Захват Праги не менял ни баланса сил, ни предсказуемого течения событий. Но в рамках принципов Версаля оккупация Чехословакии представляла собой водораздел, поскольку продемонстрировала, что Гитлер стремится к господству в Европе, а не к самоопределению или равноправию.
Просчет Гитлера заключался не столько в нарушении исторических принципов равновесия, сколько в посягательстве на моральные предпосылки британской послевоенной внешней политики. Грубейшим его нарушением было включение в состав рейха негерманского населения, тем самым попрание принципа самоопределения, из-за которого имело место терпимое отношение ко всем предыдущим его односторонним требованиям. Терпение Великобритании вовсе не являлось неистощимым, не являлось оно и следствием слабости национального характера; а Гитлер наконец совершил поступок, подпадающий под понятие «агрессия» с точки зрения британского общественного мнения, если еще не британского правительства. Поколебавшись несколько дней, Чемберлен ввел свою политику в русло британского общественного мнения. Начиная с этого момента, Великобритания стала оказывать сопротивление Гитлеру не ради следования историческим теориям равновесия, а просто-напросто потому, что Гитлеру больше нельзя было доверять.
По иронии судьбы вильсонианский подход к международным отношениям, облегчивший выход Гитлера за рамки того, что любая из предыдущих европейских систем сочла бы приемлемым, на определенном этапе заставил Великобританию поставить точку более решительно, чем если бы это было сделано в мире, основанном на принципах реальной политики. Если вильсонианство помешало оказать сопротивление Гитлеру на раннем этапе, оно одновременно заложило основы непримиримого противостояния ему, как только были недвусмысленно нарушены моральные критерии вильсонианства.
Когда Гитлер заявил о своих претензиях на Данциг в 1939 году и потребовал изменения «польского коридора», рассматриваемые проблемы не слишком отличались от тех, которые возникли год назад. Данциг был чисто немецким городом, а его статус «вольного города» точно так же противоречил принципу самоопределения, как и присоединение территории Судет к Чехословакии. И хотя население «польского коридора» было более смешанным, кое-какая корректировка границ, более отвечавшая принципу самоопределения, была бы вполне возможна — по крайней мере, теоретически. Но за пределами понимания Гитлера осталось то, что стоило ему перейти черту морально допустимого, как то же самое неукоснительное следование моральным принципам, которое прежде делало западные демократии более уступчивыми, превратилось в абсолютно непреклонную непримиримость. После оккупации Германией Чехословакии британское общественное мнение более не желало терпеть никаких уступок; с этого момента начало Второй мировой войны стало лишь вопросом времени, до тех пор, пока Гитлер оставался бы уравновешенным, что оказалось психологически невозможным для него.
Но прежде чем это историческое событие могло произойти, международная система получила еще один удар — на этот раз со стороны другой реваншистской державы, существование которой игнорировалось на всем протяжении бурных 1930-х годов — от сталинского Советского Союза.
Глава 13Торги Сталина
Если бы идеология обязательно определяла внешнюю политику, то Гитлер и Сталин никогда бы не объединились, точно так же, как 300 лет назад не действовали бы сообща Ришелье и турецкий султан. Но общий геополитический интерес является мощной связующей силой, и он сводил друг с другом давних врагов, Сталина и Гитлера, со страшной силой.
Когда это случилось, демократические страны не могли поверить в реальность происшедшего; испытанное ими потрясение показывало, однако, что они до такой же степени не понимали ментальности Сталина, как и ментальности Гитлера. Карьера Сталина, как и карьера Гитлера, начиналась на задворках общества, хотя Сталину потребовалось гораздо больше времени, чтобы достичь абсолютной власти. Ставка Гитлера на гениальность своей демагогии заставляла его решительно идти ва-банк. Сталин предпочитал долгий глубинный подкоп под своих соперников внутри коммунистической бюрократии, в которой другие претенденты на власть игнорировали его, потому что они вначале не воспринимали зловещую фигуру из Грузии в качестве серьезного соперника. Гитлер преуспел, подавив единомышленников своей элементарной целенаправленностью; Сталин набрал власть посредством анонимности при сохра