Д. Ллойд Джордж, Л. Факта и Л. Барту на Генуэзской конференции, 1922 г.
15 апреля Чичерин сообщил в Москву, что главным требованием британской стороны являлось признание обязательств по восстановлению прав собственности подданных Соединенного Королевства, пострадавших от национализации, через передачу бывшим владельцам ранее принадлежавших предприятий в долгосрочную аренду, либо выплату им эквивалентной компенсации[427]. В этой связи нарком предлагал советскому руководству, сохранив монополию внешней торговли, частично признать довоенные долги царского правительства нерезидентам – держателям российских ценных бумаг. С этой целью Чичерин признавал возможным согласовать со странами Антанты схему погашения бумаг после пятилетнего моратория (позднее он был увеличен Чичериным до 30 лет), осуществить перевод бывшей иностранной собственности в концессии, но лишь в случае предоставления РСФСР Великобританией крупного торгового кредита[428]. Тогда из общей суммы российского иностранного долга в 18,5 млрд зол. руб. (включая более 6 млрд, финансовых требований со стороны Великобритании) погашению с процентами подлежало бы не более 6 млрд зол. руб., из которых примерно половина приходилась на Соединенное Королевство.
Но и эта сумма показалась Москве слишком обременительной, поскольку означала бы выделение до 80 % бюджета РСФСР на ежегодные выплаты по финансовым обязательствам[429]. Поэтому инициатива Чичерина не встретила поддержки председателя Совета Народных Комиссаров (СНК) В.И. Ленина, который телеграфировал главе делегации о принципиальной нецелесообразности таких уступок Лондону. Глава советского правительства даже назвал предложения наркома «сумасшествием», пригрозив поместить его в санаторий, отправить в отставку членов делегации и публично дезавуировать любое соглашение с Западом, подписанное без санкции Политбюро ЦК ВКП(б)[430]. Аналогичным образом не нашло понимания у кремлевского руководства и предложение Красина признать довоенные долги России в сумме 8 млрд зол. руб., добавив к ним еще 3–4 млрд зол. руб. компенсации за национализацию иностранного имущества. Взяв курс на срыв форума, Ленин 30 апреля 1922 г. телеграфировал Чичерину: «Новая конференция месяца через три для нас самая выгодная вещь. Не берите на себя при закрытии Генуэзской конференции ни в коем случае ни тени финансовых обязательств, никакого даже полупризнания долгов и не бойтесь вообще разрыва. Особое мнение т. Красина показывает, что его линия абсолютно неверна и недопустима. Независимо от хода и исхода финансовых переговоров еще раз резко выдвиньте вопрос о взаимном обязательстве для сохранения мира и поддержите его хотя бы в той неудовлетворительной форме, которую дает Ллойд Джордж»[431]. Аргументация наркома о желательности все же договориться с британским премьером, позиции которого в течение трех месяцев могли серьезно пошатнуться в результате провала переговоров в Генуе, также не имела успеха.
Хорошо известно, что молниеносное, хотя и подготовленное визитом Чичерина в Берлин накануне конференции, заключение советско-германского договора в Рапалло 16 апреля 1922 г. произвело на всех участников конференции, и прежде всего британцев, впечатление «разорвавшейся бомбы». Явившись личным триумфом главы НКИД, которого и до, и после Генуи считали германофилом, подписание сепаратного Рапалльского соглашения свидетельствовало о провале дипломатии Ллойд Джорджа [432]. Важнейший пункт этого документа фиксировал взаимный отказ РСФСР и Германии соответственно от получения репараций в сумме более 16 млрд зол. руб. и компенсации стоимости собственности, потерянной немцами в России. Указанная договоренность могла стать опасным прецедентом для государств Антанты, категорически возражавших против «нулевого варианта» решения проблемы российских долгов[433]. Неслучайно в телеграмме Чичерину глава СНК указал, что «русско-германский договор должен служить как единственная модель международного соглашения, приемлемого советским правительством»[434].
Подписание договора в Рапалло, 1922 г.
Тем удивительнее выглядело мнение некоторых советских участников конференции о том, что подписание Рапалльского трактата было чуть ли не инспирировано Ллойд Джорджем для эвентуального создания противовеса Франции, а в случае разрыва с ней – образования новой политической комбинации в составе Великобритании, Италии, Германии и России[435]. На самом деле, как свидетельствовало, к примеру, письмо генерала Й. Гамильтона – бывшего командующего объединенными войсками союзников на полуострове Галлиполи, который в рассматриваемый период являлся одним из руководителей влиятельной организации ветеранов мировой войны под названием Британский легион, высшие военные круги Великобритании располагали информацией о секретном оборонительном соглашении, которое будто бы подписали Советская Россия и Германия. Как с тревогой 5 апреля 1922 г. сообщал Черчиллю отставной генерал Гамильтон, по этому соглашению Москва и Берлин обязывались прийти друг другу на помощь в случае нападения Польши на одного из двух подписантов. Согласно его оценке, большевики были способны легко спровоцировать такое нападение, что делало Германию ключевой страной в противодействию победному маршу большевизма по Европе[436].
Беседа представителей Антанты в резиденции итальянского премьера на вилле Раджи 18 апреля сосредоточилась на формулировании политики в отношении РСФСР после «нового Бреста». Как заявил Ллойд Джордж, «действительная опасность состояла в объединении интересов Германии и России, а не Германии и большевиков». «Большевизм – прошедшая фаза, – продолжал глава Сент-Джеймского Кабинета, – поэтому рано или поздно, возможно, через пару или более лет в России будет другое, более стабильное правительство…» Главной же угрозой для Версальского порядка, в понимании британского премьера, становилось «военное сотрудничество Москвы и Берлина»[437]. На следующий день коллективной нотой страны Антанты декларировали право признания недействительными любых положений Рапалльского договора[438]. Как 29 апреля 1922 г. отозвался о нем министр иностранных дел Соединенного Королевства лорд Дж. Кёрзон, «похоже, мы имеем рецидив возвращения всех великих континентальных держав в очень мутную ситуацию предвоенных интриг и предательства»[439]. Об отчаянных попытках британского премьера исправить положение свидетельствовало личное письмо Ллойд Джорджа в адрес близкого друга и помощника мисс Ф. Стивенсон: «Я тружусь так, как никогда в жизни не работал, чтобы спасти конференцию. С максимально возможной отдачей, на которую только способна натура обычного человека»[440].
В этой связи уместно подчеркнуть, что ради «спасения лица» и принятия хоть какого-то итогового документа Ллойд Джордж даже готов был позитивно откликнуться на инициативу советской делегации о подписании общеевропейского пакта о ненападении, правда с учетом позиции Италии, которая предлагала одобрить этот международный акт на Генеральной ассамблее Лиги Наций с распространением действия его статей на Советскую Россию и Германию[441]. На наш взгляд, именно проект этого пакта, предусматривавший санкции, хотя и невоенные, против государства-агрессора стал предтечей Женевского протокола 1924 г., поскольку параграф VI утвержденной делегациями 19 мая 1922 г. международной конвенции о ненападении предусматривал обязательство государств-подписантов воздерживаться от агрессивных актов и враждебной пропаганды в отношении друг друга[442].
Заключительной попыткой добиться успеха форума явились меморандумы, согласованные главами Антанты и представленные ими советской делегации после совещания в генуэзском отеле «Мирамаре» 29 апреля и 3 мая 1922 г. Подчеркнем, что эти документы отразили некоторые вполне рациональные предложения члена британской делегации, известного экономиста Дж. Кейнса касательно предоставления моратория на выплату долгов, эмиссии облигаций для их погашения и предоставления Советской России торгового кредита в сумме 50 млн ф. ст.[443] Другими словами, меморандумы определили ту «красную черту», перейти которую Лондон уже не мог. Характерным представлялась фраза Ллойд Джорджа из очередного послания на имя Стивенсон от 30 апреля: «Французов я смог бы убедить, если бы был уверен в русских. Но я далек от этой уверенности, поскольку они восточные фанатики»[444].
Первый из меморандумов содержал важное положение, согласно которому в случае согласия Москвы на реструктуризацию довоенной задолженности через выпуск 5 % золотого облигационного займа Советской России могла быть оказана экономическая помощь путем создания международного консорциума ведущих держав с начальным капиталом в 15 млн ф. ст.[445] А во втором указывалось на возможность пересмотра суммы долга в сторону дальнейшего дисконтирования наряду с увеличением объема кредитных заимствований до 25 млн ф. ст.[446]