После долгого и томительного промежутка времени, показавшегося ей бесцельно потраченным, Дугхалл произнес:
— Не открывая глаз, протяни руку вперед, брось монетки на занду и проси при этом, чтобы Водор Имриш просветил тебя.
Кейт подняла руку и уронила монетки на занду; падение их сопровождалось мелодичным звоном. Она приготовилась ждать. Дугхалл надолго умолк. А потом наконец заговорил:
— У Судьбы на тебя большие планы, вне зависимости от того, какой дорогой ты направишься. Ты избрана, чтобы преобразить мир, изменить жизни окружающих тебя людей, соединить новую эру со старой, оставаясь при этом никому не известной. Народ никогда не назовет тебя героиней, ты не будешь править от своего имени, никто не одобрит твои поступки и не будет превозносить за принесенные тобой многочисленные жертвы, хотя ты в действительности станешь героиней и фактически будешь править и жертвы, принесенные тобой за всю твою жизнь, будут достойны преклонения и восхищения.
Твоя жизнь, вне зависимости от избранного тобой пути, будет обильна трудностями и нуждой, болью, утратами и великой скорбью. Ты утратишь очень близкого друга и вновь обретешь истинную любовь. — Он вздохнул. — И, судя по тому, что я вижу здесь, Соколы нуждаются в тебе гораздо больше, чем ты в них. Водор Имриш следит за тобой — внимательно и даже с некоторым восхищением, — потому что ты решила никогда не полагаться на обещания богов и не искать у них утешения, и иногда тебе действительно удается поступать по собственной воле. Не все жизни тесно связаны с богами, и твоя является одной из них — хотя ты можешь оказаться среди последователей Водора Имриша, тебе позволено быть другом богов, а не их покорным слугой.
Сохраняя прежнюю позу и пытаясь закрытыми глазами разглядеть изнутри собственный череп, Кейт после слов Дугхалла попробовала разобраться, следует ли ей давать клятву Соколов или нет. Он сказал, что они нуждаются в ней больше, чем она в них. Она рождена для того, чтобы править — но втайне. Ей предстояло стать другом, а не исполнителем воли богов. Она потеряет близкого человека и обретет утраченную любовь.
Предсказания всегда смущали ее. Она предпочла бы получать прямые и не столь завуалированные ответы. Уж лучше бы Дугхалл, ознакомившись с тем, что выпало на занде, сказал ей: боги предписывают тебе принять посвящение в Соколы или, напротив, возражают против этого. Четко, просто и понятно.
— Я предпочитаю идти путем Сокола, — произнесла она наконец. Предсказание не требовало от нее этого, ни один бог не нашептывал ей своего совета на ухо, даже разум Кейт не мог предъявить убедительных доводов в пользу того или иного решения. В конечном итоге ее выбор объяснялся тем, что Соколы, на ее взгляд, могли многое предложить миру, даже если в будущем его теперь не ждет обетованная Паранна, а посему Кейт была бы рада разделить с ними их труды.
— Тогда открой глаза и повтори это еще раз, ибо путь нельзя выбирать с закрытыми глазами.
— Я выбираю путь Соколов.
— Тогда повторяй за мной, — велел Дугхалл.
Свое я в дар предлагаю:
Волю свою, ка-эрею,
Кровь свою, ка-ашуру,
Плоть свою, ка-амию,
Дыханье свое, ка-эннаду,
И душу свою, ка-оббею.
Дугхалл умолк, и Кейт повторила за ним эти слова. Закончив с последним ка, она вдруг ощутила чье-то присутствие в помещении — из теней на нее смотрели глаза, и чьи-то уши слушали ее в том мире, вне времени.
Дугхалл продолжал:
Свое лишь тебе предлагаю,
Свое отныне и ввеки.
Ка у других не возьму я,
Чужого ка мне не надо.
Злых чар вершить я не буду,
Действием иль попущеньем.
Но если вред неизбежен,
Стараньем моим наименьшим
Будет ущерб живущим,
Польза же наибольшей.
Знаю, что я небезгрешна,
Что путь не всегда очевиден,
И право свое на ошибку
Сегодня я закрепляю.
Каждый раз, когда Дугхалл делал паузу и она повторяла за ним, ощущение постороннего присутствия становилось все сильнее. Кейт чувствовала сырой запах свежевыпавшего снега и видела, как перед внутренним взором ее разворачивается просторная равнина, где она никогда не бывала и о существовании которой даже не догадывалась, равнина с хорошо утоптанными тропами, разбегающимися во все стороны, к неизведанным и непонятным судьбам… судьбам, отмеченным опасностью.
За тяжесть своих ошибок
Отвечу своею душою,
Приму за них наказанье,
Какое назначат мне боги,
Отвечу и собственной плотью.
В этих словах и заключалась вся горечь клятвы. Ибо расплата за ошибки, даже совершенные по неведению, с самыми лучшими намерениями, падет на ее же голову. Она не могла не признать вину или не принять наказание, спрятаться от него не было никакой возможности. Ответственность за свои грехи и ошибки несет лишь она сама.
Она была готова согласиться с этим. Всю ее жизнь Кейт приходилось считаться с последствиями собственных поступков, далеко не всегда приятными для нее; впрочем, клятва не требовала от нее, чтобы она радовалась наказанию. Она была готова принять на себя любую кару, не перелагая ее на ни в чем не повинных людей.
Медленно и глубоко дыша, Кейт повторяла слова, ощущая языком их словно бы металлический привкус. Когда она произнесла последнее слово, между ней и Дугхаллом вспыхнуло пламя, холодное, ясное, отражавшееся в каждом металлическом предмете капеллы, отбрасывавшее длинные пляшущие тени.
Брови Дугхалла приподнялись, и он продолжил:
Чары свои во имя рабства
Не стану употреблять я,
Помогу тому, кто страдает,
А не его властелину.
Даже если придется
Заплатить всем, что имею,
И всем, что собой представляю.
Буду чтить жизнь священной,
Жизнь плоти и вечного духа.
Когда следом за Дугхаллом Кейт повторила это обещание, огонь сделался ослепительным, и хотя цвет его не изменился и от него не исходил ощутимый телом жар, свет этот стал более теплым. Запах снега все еще наполнял комнату, кожу Кейт покалывали ледяные иглы, но где-то на задворках ее ума что-то нашептывало о весне, о пробуждении почек на раннем утреннем ветерке, о белой лепестковой вьюге, когда осыпаются яблони на зеленые луга, о набегающих на берег волнах, о соленом морском воздухе, пощипывающем лицо… а там уж и о пышных, буйно разросшихся, полных тления и возрождения, любимых ею лесных джунглях, обильных плодами и величественных. Ее сущность и ее воспоминания сливались со странным и пугающим потоком чужих жизней и образов памяти, душа ее соединялась с этим потоком, становясь его частицей, одной из множества составляющих его капелек, — и как каждая капля воды меняет собой русло реки, ее жизнь, ее облик, подтачивает берега, уносит с собой в дельту малюсенькие песчинки, питает собой корни деревьев, каждый раз умирая и заново преображаясь, так и душе Кейт предстояло пройти свой путь.
Все это она ощущала с каждым своим вдохом и выдохом — вместе с наполняющим ее грудь воздухом в нее вливалось чувство общности с незнакомыми ей жизнями, доселе чуждое ее душе.
Ты — это мы, мы — это ты.
Дугхалл прокашлялся, умолк и снова продолжил с болью и удивлением на лице… конечно, он чувствовал то же самое, что и она, ощущал это прикосновение реки, приглашавшей ее в путь вместе с собой. Перемены уже происходили. Она чувствовала их кожей, кровью, улавливала их даже в едва различимых движениях ушных хрящей, подрагивавших, когда она произносила слова клятвы:
Твердо буду стоять я
За Соландера правое дело,
Чтоб любовь всех людей единила
Отныне на вечные веки.
В сердце моем Паранна,
Наша мечта и преданье,
Навсегда да пребудет
Путеводной звездою.
Новые слова, новые образы в голове, новое ответвление реки, и когда она договорила до конца, комнату наполнило ослепительное сияние, в котором растворилось все вокруг, и река подхватила ее и понесла этим новым путем, в новые края, омываемые, как и те, прежние, морем. Жизнь, море… В мозгу ее, ослепленном тысячелетием рождений, жизней и смертей, сменялись картины кровопролития и рождения нового, парадов, сражений и мирного домашнего очага. Тело ее ощущало и нежные поцелуи, и приливы страсти, и удары клинка, и хлесткое прикосновение кнута, в ушах звенели песни, крики и шепот, и ложь в них смешивалась с правдой; язык ее различал вкус и яда, и пиршественных блюд, и жидкой кашицы бедных; сердце ее наполнялось то яростью и гневом, то требовало мести, то отдавалось утешению и любви.
Ее приняли к себе. Теперь она не была одна. И никогда впредь не останется в одиночестве. Она ощущала себя частицей жизни и знала, что всегда была ею; но теперь она была рекой, а не берегом. Теперь она придавала форму, а не изменялась сама под чьим-то воздействием. Теперь она наконец нашла себя, а ведь до сих пор она даже не представляла, насколько безнадежно затерялась в коридорах и тупиках собственного ума.
Ты — это мы, мы — это ты.
Кровь ее превратилась в огонь, дыхание обрело оттенки боевого пурпура и мирной зелени, сердце ее распустилось словно бутон розы, и каждый даже самый слабый шорох теперь был для нее чьим-то топотом, неспешным шагом или скольжением на брюхе и являлся ей в обличье, цвете, запахе и вкусе, присущем живой твари.
И в этой буре, в этом стремительном течении посреди этого чуда единственный крик боли:
Нет! Не оставляй меня.
И затем — как грохот морской волны громче падения одной-единственной капли воды на лист в мокром от дождя лесу — громогласный шепот поглотившего ее тела реки. Ты — это мы, мы — это ты. Бессловесный, беззвучный и тем не менее оглушительный, растворяющий кости, опаляющий, уничтожающий разум… И удивительный. Невероятный.
Ты — это мы.
Мы — это ты.