– Так, товарищ майор, – ответил я, совсем не понимая, что могло его в этом заинтересовать.
– Ты можешь его в мою роту записать?
С каких это пор его стало интересовать, кто попадет в его роту из новеньких? Начинаю понимать: сейчас произойдет что-то экстраординарное.
– Конечно могу, товарищ майор.
– Надо будет его назначить приказом командиром второго отделения второго взвода. Понял?
– Так точно.
На его лице начинает появляться выражение абсолютно счастливого своим изобретением человека. Наверное, такое выражение было на лице Менделеева, когда он закончил свою таблицу.
– Рядовому Дубине из второго же отделения надо срочно, слышишь, срочно присвоить звание ефрейтора.
– Он же дубина, тащ майор.
– Ты так ничего и не понял до сих пор? А еще говорят, армяны умные. – На его лице появилась усталая улыбка боксера, победившего в двенадцатом раунде соперника нокаутом. – Представляешь, на вечерней поверке я буду зачитывать: сержант Дуб, а он мне «я». Ефрейтор Дубина, а он мне «я». Прикольно же будет. Дуб и Дубина подряд!
– Так точно, тащ майор, прикольно.
По жизни всё забывающий и не очень ответственный, на этот раз майор Джинджолия строго отслеживал и интересовался карьерой двух солдат из его роты до тех пор, пока однажды, дней через десять, на вечерней поверке он не зачитал:
– Второе отделение. – Пауза.
Неторопливый победоносный взгляд по рядам солдат.
– Сержант Дуб.
– Я.
– Ефрейтор Дубина.
– Я.
Он не мог просто так пойти дальше, ему хотелось еще раз насладиться эффектом своей многоходовки.
– Что-то я не расслышал. Сержант Дуб.
– Я.
– Ефрейтор Дубина.
– Я.
– Сержант Солоп, продолжайте поверку. У меня важные дела. Я срочно в штаб полка, – сказал он и пошел в сторону телевизора.
В этом был весь Джин, как его между собой называли солдаты, да и офицеры, по-моему, тоже.
Володя Дубина был удивительный человек. Идеальный советский солдат. Именно такие пересилили фашистов в Великой Отечественной. Большой, сильный, добрый и очень наивный. Тракторист из глухой белорусской деревушки, в которой, по неведомым только ему причинам, все носили фамилию Дубина, да и сама деревня имела приблизительно такое же наименование.
Когда капитан Секачев впервые попросил Дубину на политзанятии, стоящего рядом с огромной картой полушарий, показать Баб-эль-Мандебский пролив, Володя впал в полный ступор. Надо сказать, что капитан Секачев каждый раз, задавая этот вопрос молодым солдатам, с одной стороны, самоутверждался, а с другой, получал удовольствие, потому что ему казалось очень смешным то, как они, в большинстве своем деревенские ребята из Белоруссии, Молдавии и с Урала, на это реагировали.
Немногие из них догадывались, что это всего лишь географическое название. Им казалось, что офицер просто произносит некий набор букв, просто чтобы поиздеваться. Дубина молчал, потупив глаза, даже не думая смотреть в сторону карты.
Тогда последовал следующий вопрос:
– Ты хоть столицу нашей Родины знаешь, Д-дубина?
– Ну, Москва, – не очень уверенно, очевидно ожидая подвоха, ответил Володя.
– Покажи, воин, столицу нашей Родины Москву на карте.
Володя как раненый зверь начал метаться возле карты от полушария к полушарию. Где-то в районе Южной Америки он остановился и начал про себя, шевеля губами, читать подряд все названия, надеясь, что ему повезет и попадется Москва.
– Дубина, а ты в школе учился? – небрежно, сидя на столе, спросил офицер.
– Так точно, тащ капитан.
– Закончил?
– Так точно!
– Парадокс! – Любимое словечко капитана, которое он произносил резко, как выстрел, проглатывая все гласные. – Закончить-то закончил, но ничему не научился! Чем ты, Дубина, в школе-то занимался?
Тут лицо Володи даже как-то просветлело, видимо, от милых сердцу воспоминаний.
– Как чем, тащ капитан, водку пил, девок щипал да по углам зажимал!
Как это ни парадоксально, но вся «интеллигенция» в итоге оказалась на блатных должностях: Гива Потикян тут же угодил в художники, Вова Ермолаев – почтальон-библиотекарь, Лёша Широпаев – художник, Володя Анохин – художник, еще кто-то в оркестр, кто-то в штаб писарем. Очевидно, что отношение к нам со стороны сослуживцев было двояким: с одной стороны, нас сильно не любили, ибо в их терминологии мы постоянно «шланговали», то есть бездельничали, пока они пахали, с другой стороны, они понимали, что у нас есть знания и умения, им не всегда доступные. Кто лучше оформит дембельский альбом? А кто напишет письмо знакомой девчонке так, «шоб душа сначала свернулась, а потом развернулась»? Кто, если очень надо, может и стихом в любви солдатской вечной в письме признаться?
Ну а мы, как-то так повелось, тоже старались держаться вместе. Если не пытаться находить позитива хоть в чем-то, если не шутить, если при тотальном дефиците радостных событий не поддерживать друг друга или, не дай бог, оказаться в изоляции, то можно было либо свихнуться, либо повеситься. К слову, и то и другое у нас происходило вполне регулярно в разных слоях армейской иерархии и социальных групп.
Если бы не эти люди, как правило из Москвы или Питера, с высшим или неоконченным высшим образованием, если бы не каждодневное общение с ними, если бы, как это ни банально, мы каждый день не делили невзгоды и не поддерживали друг друга, вынести два года службы, наверное, не получилось бы.
Майор Дрыга был человеком деятельным, всё время что-то искавшим и делавшим. Сидеть на месте он не умел. Маленький и рыжий, он скорее напоминал персонажа из «Ералаша». Все его начинания обычно заканчивались либо как-нибудь очень странно, либо полным фиаско. Будучи замполитом батальона, он отвечал за воспитание солдат, за любовь к Родине, за их, солдат, развитие.
Когда мы с Володей Синицыным, гитаристом от бога, по нашим догадкам блюзменом афроамериканского происхождения в прошлой жизни, предложили политруку создать ВИА и подготовить мощное современное выступление для гарнизонного смотра армейской самодеятельности, Дрыга не на шутку оживился. Начал носиться по казарме, писать перечень патриотических песен для будущего репертуара. Он понимал: вот он, его звездный час! Наконец он всем докажет, кто самый творчески мыслящий замполит как минимум в дивизии. В фантастически короткие сроки он выбил деньги в штабе полка на покупку музыкальных инструментов. Мы все уже жили идеей иметь в полку собственный бэнд. Это действительно было бы круто.
Провожали мы майора Дрыгу в поездку за инструментами очень трепетно. Володя вдогонку отъезжающему авто продолжал перечислять, какую лучше брать гитару, какие не брать барабаны и как отличить хорошую органолу от плохой.
Дрыги не было три дня. Мы не могли себе представить, что он делал всё это время. Конец этой истории получился обескураживающим.
Через три дня он появился в роте с видом Наполеона, въезжающего в поверженную Москву.
– Идите разгружайте!
Просить нас два раза не было никакой нужды. Мы мигом сбежали с третьего этажа на плац. Трясущимися от нетерпения руками стали открывать задний борт грузовика, на котором ездил за инструментами Дрыга. Мы предвкушали увидеть свою мечту! Мы уже знали, что сфотографируемся совсем как битлы – с гитарами и барабаном на переднем плане.
Следующие пять минут после того, что мы увидели в грузовике, не помнит никто. От увиденного мы онемели. Мы погрузились в глубокий, вязкий, удушающий туман.
Перед нами лежала гора… мандолин. Да-да, самых настоящих итальянских мандолин.
– Такого еще ни у кого и никогда не было! Ансамбль из двадцати восьми мандолин – это мощно, современно и красиво! – скорее уговаривая самого себя, рассказывал Дрыга.
– Да, товарищ майор, таких ансамблей действительно нет нигде в мире… но где мы найдем двадцать восемь воинов, играющих на мандолинах? Это же даже не балалайки.
– Научим, – не унывал Дрыга, – надо приобщать солдат к мировому искусству.
Что на самом деле произошло с этим человеком за прошедшие три дня, мы так и не узнали.
Эти мандолины так и провалялись в кабинете политрука до конца нашей службы. Только изредка одну брал Володя Синицын и потрясающе красиво играл наши любимые песни «Битлз». Володе было всё равно, на чем играть, лишь бы были струны на палке, а всё остальное он делал с ними как бог.
Однажды, войдя быстрым шагом в мастерскую художников, где ребята собственноручно изготовляли всю наглядную агитацию, которая потом висела во всех казармах, Дрыга решил, что сейчас он будет бороться за чистоту и порядок.
– Что за безобразие?! Почему всё разбросано? Везде мусор! Немедленно навести порядок!
Он энергично ходил по мастерской и демонстративно швырял на пол всё, что попадалось ему под руку.
– А это еще что за мазня? – спросил он, взяв в руку доску, на которой ребята разводили краску и подбирали цвета.
Понимая, что доска сейчас тоже полетит на пол, а потом надо будет часами оттирать его от краски, Володя Анохин подчеркнуто спокойно и интеллигентно сказал:
– Это картина, товарищ майор.
– Какая еще, нах, картина? – изумился Дрыга и начал крутить доску, чтобы понять, где у этой картины хотя бы верх и низ.
– Это абстрактная картина, товарищ майор.
Дрыге решительно не нравилось происходящее, но швырнуть картину на пол, будучи политруком батальона, он уже не мог. Очевидно будучи поклонником соцреализма, он ее аккуратно, даже бережно положил на стол и торжественно произнес фразу, которая осталась с нами навсегда:
– Запомните, воины! – Многозначительная пауза, взгляд вдаль. – Нам абстракт не нужен! Нам конкрет подавай.
Приехав с инспекцией в наш караул на Новой Земле, Дрыга был невероятно оживлен. Оказалось, он стал большим поклонником подледного лова, после того как кто-то ему рассказал, насколько это чудесно. Рыбак, ядрёнть!
– Ты и ты, мухой мне лунку организуйте. Буду на мормышку ловить.
В отличие от замполита, ребята тут службу несли уже несколько месяцев и лучше ориентировались в местных реалиях и, в частности, в возможностях рыбной ловли, на минуту, в Северном Ледовитом океане зимой. Несмотря на то что тогда не было интернета, они знали, что в это время года толщина льда достигает четырех, а местами и восьми метров. Поэтому, продырявив лед сантиметров на сорок и залив дырку водой из ведра, они доложили: